Но Анаксимен заартачился.
— И человек есть Воздух!
— Материален, то есть…
— И душа воздушна!
— Ну, какая к е… ядреней, то есть, Фене, еще душа?
— Подобно тому, как душа наша, будучи Воздухом, сдерживает нас, так дыхание и Воздух объемлют весь мир!
— Тьфу, тебе, Анаксимен
— Воздух — единое, движущееся, беспредельное начало всего сущего!
— Ну, ну…
— Воздух близок к бестелесному. И так как мы возникаем через его истечение, то он необходимо должен быть бесконечным и изобильным, так как он никогда не иссякает!
— Но бога-то нет?!
— Воздух и есть бог, — рассердился Анаксимен. — Единое и вечное, непреложное и божественное начало, — дышащий Воздух, — наполненное силами и божественными энергиями, через сгущение и разрежение рождает из себя различие и противоположности, лежащие в основе конечных вещей.
— Тьфу тебе, Анаксимен! — харкнул Межеумович. — Тьфу на ваш сраный симпосий! Разлеглись! Умничаете! А на самом-то деле ни хрена не понимаете и не знаете.
— Да ты бы, Межеумович, разъяснил нам, что такое это за материализм? — сказала Каллипига.
— А вот затащу тебя в темный чулан, да отдеру! Вот и будет тебе самый настоящий материализм.
— А… — сказала Каллипига. — Так тогда я самая первая материалистка. Причем, иногда и стихийная.
— А… — сказали философы и фисиологи. — Так тогда мы самые первые материалисты.
— А… — сказал Сократ. — Было по молодости.
Надо бы и мне хоть на время окунуться в материализм, подумал я.
Межеумович сел на пол и заплакал.
Глава двадцатая
— О чем идет речь в твоем безутешном плаче? — ласково спросила Каллипига убитого горем материалиста.
И другие тоже спросили:
— О чем плачешь-то?
— О чем слезы льешь?
— Ах, — сквозь рыдания сказал Межеумович, — да как же мне не плакать, как слезы не лить?! — И припустил еще пуще.
Тут уж было не до шуток. Все начали сползать со своих лежаков, окружать исторического диалектика плотным кольцом доброжелательства, образовав тем самым своего рода группу поддержки. Только я остался на своем месте, чтобы не создавать толчею, да еще Пифагор, который как бы и вообще своею мыслью не присутствовал на симпосии. Он ведь до сих пор ни слова не проронил, хотя иногда все же прикладывался к киафу и опускал в рот то лепешку с медом, то гроздь сушеной красной рябины.
— Выскажи нам причину такого громкого рева, — попросил Сократ.
— Не выскажу, — заупрямился материалист.
— Тогда, может, знаками покажешь, — продолжал настаивать Сократ.
— И знаками не покажу!
— А если просто успокоиться?
— Ага! Я успокоюсь, а вы и не спросите, почему это я плакал!
— Спросим, спросим, — сказала Каллипига. — Постоянно будем спрашивать.
— Вы спросите, а славный Агатий все узнает.
— Не узнает он! Откуда ему знать! — раздалось в плотном кольце.
— Да я же и расскажу…
— Тогда тебе беспокоиться не о чем, — сказал Сократ. — Если ты сам все расскажешь славному Агатию, то он, ясное дело, ничего и не поймет.
— Да? — не поверил исторический материалист, но уже с некоторой надеждой в голосе.
— Точно! Ничего он не поймет! Он же тупой! — Снова раздалось в ближайшем окружении Межеумовича.
— И вы ему не расскажете?