— Понимаешь… именно он должен уйти. Парень молодой, смышленый, не трус… Жить еще ему надо, Ахмет…
— Я не против, — с какой-то едва уловимой грустью произнес Юлаев. — Грех погибать втроем.
— Об этом, о нашей гибели еще рано вести разговоры. Да и знали, на что шли. А в общем, вспомни, Ахмет! В каких только переделках мы с тобой не побывали! Жуть!..
— Но такого случая что-то не припомню, командир. А в переделках бывали, что и говорить… Итак, как я понял, решение тобой уже принято?
— Иного выхода не вижу. Потолкуем еще. Авось и получится.
С предельной осторожностью, чтобы не скатывались вниз осколки черепицы, они расширили отверстие в крыше. Появилась внушительная брешь, через которую мог бы свободно пролезть человек даже довольно тучный. Посторонним глазом увидеть эту дыру удалось бы разве только с такой же высоты или же на значительном расстоянии. Разведчики с минуту-другую понаблюдали за территорией, примыкающей к крылу монастырской обители, и, не заметив ничего настораживающего, оценили обстановку в целом. Командир осаждающего их фашистского подразделения, по-видимому, имевший на руках план поместья, сконцентрировал все свои силы на южной, юго-западной и западной сторонах, не установив контроля за высокой глухой стеной строения.
— Неужели немцы не учли нашу возможность спуститься по веревке?
— Дай-то бог, дай-то бог! — озабоченно произнес Юлаев.
— Пошли назад, Ахмет. Все ясно и понятно. Не случилось бы чего со Щегольковым… Твое предложение крепко обдумаем все, втроем.
— А что если немцы дверь гранатами разнесут? — усомнился в надежности их укрытия Ахмет.
— Этого не должно случиться, — уверенно возразил Двуреченский. — От двери гранаты будут отскакивать, как горох, и рваться на ступенях. Если только взрывчатку не сложат на лестничной площадке у двери… Но мы тогда услышим эту работу…
Они спустились вниз, закрыли плотно двери проходных комнат, забаррикадировав их всем, что попало под руки.
На шорох их шагов Щегольков повернул голову и доложил:
— К фрицам прибыло подкрепление, примерно полроты. Подтащили станковые пулеметы. Жарко нам будет, командир.
— Не робь, паря! Не считай по пальцам, сколько вражеских солдат…
С лестничной площадки по двери забухали тяжелые удары. Закрывающий разведчиков щит издавал мерный, непокорный звон.
— Руси! — раздавались голоса немцев. — На подходе ротные минометы… Устроим вам собачий концерт! Взвод горных егерей передушит вас, как цыплят. Ау, руси!..
Двуреченский дал знак к молчанию. На лестнице послышались многочисленные, спускающиеся вниз шаги.
— Ну что, ребята? — опускаясь на пол в простенке, сказал Двуреченский. — Осада осадой, но пожевать требуется. Пусть немцы тешатся, если им охота. Только наблюдение и еще раз наблюдение.
С лесной опушки через поляну стал бить станковый пулемет. Металлические точки разозленным осиным роем влетали в квадрат окна, клевали бетонный потолок, рикошетируя, прыгали по стенам и вместе со штукатуркой градом сыпались на пол. Комната стала наполняться серой известковой пылью.
— Пошла, поехала, немчура проклятая, чтоб тебе сказиться! — поспешно проглатывая еду, прогундосил Щегольков.
Пулемет умолк. На смену тотчас же, сливаясь в общий стрекочущий гул, залопотали автоматы. Автоматные пули, касаясь дальних углов стен, рвались зернами кукурузы, брошенными на раскаленную плиту.
— Чует мое сердце, что не зря наши опекуны затеяли эту стрельбу. Прижимают нас к стенкам, не дают даже пошевелиться. Готовят или приготовили какую-нибудь пакость, — забеспокоился Двуреченский. Он не договорил. Послышался стук, и на подоконник упала граната, брошенная, как можно было понять, снизу, от основания фундамента здания. Она закрутилась, как юла, вокруг своей оси и взорвалась. На гладком деревянном подоконнике брошенная граната, не найдя опоры, по инерции соскользнула бы на пол, и это был бы конец. Но она разорвалась в центре оконной ниши, не причинив вреда разведчикам, брызнув каскадом кирпичных и металлических осколков и обдав их кирпичной крошкой.
Юлаев вскочил с места, мотая головой от звона в ушах. В его руке была граната.
— Не торопись, — остановил его Двуреченский. — Не поспешай. Пусть гитлеровцы подумают, что произошло то, что им хотелось. Дай срок. Они осмелеют и тогда запрыгают, как караси на сковородке.
Но, вопреки его словам, в нише окна появилась вторая, точно такая же, с деревянной ручкой граната. Она завертелась в бешеном ритме, скользя к краю подоконника. Смельчак немец имел опыт в метании. Бросал не с расстояния, а, подпрыгнув насколько мог, он как бы вкатил ее в оконный проем, сделав вращательное движение рукой. Скрывать свою небоеспособность не имело никакого смысла. Щегольков стремительно метнулся к окну и порывистым, неуловимым движением сбросил гранату вниз, распластавшись вдоль стены. Она рванула уже в падении, послав в помещение тугую волну воздуха.
— Ахмет! Ты — с правого простенка, я — с левого. Щегольков! Крой туристов! Эх, любо! Любо, парни, жить… Полощите это падло вдоль и поперек, елки точеные!..
Взрывы гранат, льющийся из двух стволов автоматный огонь подействовали на осмелевших гитлеровцев отрезвляюще. Они бросились врассыпную, кто куда, ища случайного укрытия, оставляя раненых и убитых.
Откуда-то из-за деревьев начал пристрелку миномет. Разрывы происходили на верхнем поясе стены первого этажа. Стреляющим пока не удавалось попасть в цель. Но все же они накрыли огнем околостенные проемы второго этажа, застлав дымными разрывами окно. В помещение ринулись косматые черные языки и густой едкий запах сгоревшей взрывчатки. Какая-то из мин вполне могла оказаться внутри, и это заставило разведчиков интуитивно втянуть головы в плечи и замереть в ожидании. Но обстрел внезапно прекратился, и все трое вздохнули полной грудью. Наступила полная тишина. Затем издали до них донесся приглушенный расстоянием говор вражеских солдат. Слышалось легкое позвякивание. Немцы готовились к ужину. На земле уже лежала дымчатая синева наступившего вечера. Темнело. В лесу раздались унылые, короткие и как бы зависающие в воздухе звуки. Совиное племя готовилось к своему часу. В перекличку ночных птиц вторгались иные звуки. Наверное, немецкий радист настраивался на нужную ему волну. Из какофонии звуков вдруг выплеснулась наружу грустная мелодия, и до разведчиков донеслась волнующая душу песня на родном языке:
Послышались исковерканная русская брань, визгливый окрик, и голос певицы смолк.
— Не нравится паразитам, — сказал из темного угла Щегольков.
— Ко мне пришло окончательное решение, — озабоченно сказал Двуреченский. — Если имеется у кого более разумное предложение, обсудим вместе. После полуночи, в час, когда гитлеровцы угомонятся, мы со Щегольковым уходим. А ты, Ахмет, остаешься, как условились. Иначе нельзя. Будешь вести беспокоящий немцев автоматный огонь. Пусть понервничают и убедятся, что ничего не изменилось и мы на месте. Идти одному Щеголькову опасно. Вдруг нарвется на фашистов, а прикрыть его некому. Мы можем не донести документы до наших, и тогда считай, все пропало. Если встретимся с немцами, я отдам Щеголькову свою полевую сумку и задержу их. Карта же унтерштурмфюрера Маллона останется при тебе, Ахмет. В общем, ты должен дойти, Щегольков. Компас-то у тебя имеется? Будешь двигаться по азимуту все время на юго-восток до хутора Камышиха. От хутора — строго в южном направлении. Выйдешь к квадрату «сорок один» к поляне «Черный кристалл». Встретишься с командиром партизанского отряда, все ему расскажешь и передашь карту. Командир знает, что ему делать. Только прошу тебя, не нарвись на случайную пулю. Знай, что в твоих руках судьба твоих товарищей за немецким передним краем и успех родной дивизии, а то и армии в
