говорила вполголоса отцу Джиму:
- Лиззи и бабушка были очень близки. Я не уверена, что ее присутствие здесь, пока мы все планируем, - действительно хорошая идея. Лиззи всегда была самой... ну, эмоциональной из моих детей.
Слезы заполняют мои глаза. Я шатаюсь, выходя на ночное затемненное крыльцо - никто не подумал включить свет, - и сажусь на ступеньки, уткнувшись головой в колени. Эмоциональная?
Ну, думаю, что это я. Это эмоционально - грустить, что бабушка мертва? Это эмоционально - желать, чтобы человек, который будет проводить ее похороны, на самом деле знал ее, мог бы, возможно, сказать несколько слов о ней, что может на самом деле что-то значить?
Это эмоционально - чувствовать, будто я чужая в своей собственной семье, как будто эти люди, которых я знаю всю свою жизнь, на самом деле не знают меня - или не заботятся обо мне - совсем? Бабуля была единственной - единственный из них - кто всегда говорил мне все, за что на самом деле стоило ругать.
Не то чтобы я никогда не говорила ей об этом.
А теперь она ушла. И у меня больше никогда не будет шанса. Никогда не будет возможности поговорить с ней еще раз.
Неудивительно,что я так эмоциональна.
Боже. Может быть, в конце концов, я должна принять одну из этих таблеток, что прописал доктор Деннис. Я чувствую, как они стучат по своей упаковке в кармане моих джинсов. Заставят ли они меня чувствовать себя менее эмоциональной? Остановят ли они мои чувства вообще? Потому что сейчас это то, что мне очень, очень нравится.
Вспыхнули фары, и я подняла голову. Миссис Брэнд со своей тушенкой Брансвика. Я сильно ударяю запястьями по своим щекам. Я не хочу, чтобы миссис Брэнд - кем бы она ни была - видела меня в таком ужасном беспорядке.
Но автомобиль не сворачивает с дороги. Он останавливается и паркуется ниже по улице. Снаружи так тепло и сыро, что это выглядит, своего рода, туманом, укрывшим улицу. Я смотрю на красные задние фары в тумане, вдыхая летний воздух, такой знакомый и все же такой странный после стольких месяцев в городе. Запах свежескошенной травы, пение цикад, стрекот сверчков... эти летние запахи и звуки, которые почти чужды мне теперь, я не испытывала их так долго.
Кто-то выходит из припаркованного автомобиля. Хотя довольно темно, и туман довольно плотный, я вижу, что это не женщина. Это мужчина, высокий и плечистый. Я смотрю далеко, в туман, в темное море нашего двора, где Роза и Сара заставили меня полить из шланга мамино и папино покрывало, оставшееся с того времени, когда бабуля няньчилась с нами, и все заканчивалось рвотой на нем во время приготовления хереса.
Да, это было не очень весело.
Но до этого - до рвоты - бабушка рассказала мне историю, как она работала на военном заводе во время Второй мировой войны, пока дедушка воевал с нацистами в Париже (все в его отряде погибли, выпив из бутылки вина, которую они нашли в заброшенном доме в Марселе, не зная, что его отравили приспешники нацистов. Дедушка, будучи трезвенником, единственный кто выжил), и как они с девочками рисовали черные линии на ногах, как будто у них были полосатые чулки, чтобы пойти повеселиться в субботу вечером, потому что весь шелк шел на парашюты.
Именно об этом надо говорить на похоронах. О веселых временах. И о невероятных жертвах, на которые шло ее поколение - без единой жалобы. А не о каких-то глупых строках из Библии, которые не имеют никакого отношения к бабушке и никогда не имели.
Я замечаю сквозь туман, что человек идет в сторону нашего дома. Я также замечаю, что его рост и фигура как... у моего жениха.
Мое сердце, кажется, застыло в груди.
Но что бы Люку делать здесь? Я имею в виду, по правде говоря, моя бабушка - член семьи, о которой я заботилась больше всего в мире, хотя я не поняла этого пока не стало слишком поздно - умерла. И это правда, я действительно разочаровалась в нем, потому что он до сих пор не предпринял никаких усилий в ходе наших отношений, чтобы встретить кого-нибудь из моей семьи.
Но он во Франции. Он не прилетит в Энн-Арбор только ради похорон. У нас перерыв.
И тогда, когда туман кружится и опадает вокруг ног мужчины, свернувшего на нашу подъездную дорожку,я вижу того, из-за кого мое минуту назад замерзшее сердце взрывается миллионами крошечных язычков пламени - как фейерверк, только в моей груди, а не в ночном небе: он носит бейсбольную кепку.
Секунду спустя, я со всех ног бегу. Я бегу к нему сквозь туман, и секундой позже, я останавливаюсь перед ним. Он останавливается тоже.
Кажется, будто время остановилось. Все, что я слышу, сердцебиения двух людей словно звук цикад. И наше дыхание.
- Что ты здесь делаешь? - требую я. Мой голос звучит резко по некоторым причинам.
- А как ты думаешь, что я здесь делаю? - выпалил Чаз. Его голос тоже звучит хрипло. - Я приехал, чтобы посмотреть, как у тебя дела.
Я сканирую улицу позади него, но там никого нет.
- Где Валенсия?- Спрашиваю я его.
- К черту Валенсию. - говорит он.
- Думаю, ты уже об этом позаботился, - говорю я.
- Ты знаешь, что? - говорит Чаз , повернувшись обратно к машине. - Я могу уйти, если это то, что ты действительно хочешь.
Мое сердце сжалось, я быстро шагнула вперед и положила свою руку на его руку.
- Не уходи, - говорю я. - Мне очень жаль. Я просто ... - рыдание вырывается из моего горла. - Ах, Чаз. Все так непросто.
- Я знаю, - говорит он. Я не могу видеть его глаза, потому что они скрыты в тени краев кепки.
- Нет, - говорю я, мои глаза тонут в слезах. - Я имею в виду, это не только... это не только бабуля. Это что-то намного большее.
И затем, это случилось. Мой рот взял верх над разумом, и слова выливаются из него прежде, чем я могу их остановить.
- Это отстой, - слышу я, как странно,звучит мой сиплый голос, - потому что ... потому что я думаю, что я влюблена в лучшего друга моего жениха.
- И что? - говорит Чаз без колебания, совершенно не удивляясь. - У меня еще хуже. Я влюблен в невесту моего лучшего друга.
На мгновение все замирает. Ни один из нас, кажется, не дышит, и даже цикады затихли.
Я не уверена, что я правильно услышала то что он сказал. В невесту его лучшего друга? Но это ... это я! Это означает что Чаз, что он влюблен в меня!
Так вот, что он здесь делает, в доме моих родителей в эту туманную летнюю ночь. Вот почему он стоит здесь передо мной с руками по швам, с открытыми ладонями, потому что нечего скрывать, нет больше сарказма, нет больше кусачих замечаний, нет больше Люка, нет Валенсии, нет больше ничего. Только мы.
Все, что потребовалось - это несколько тысяч миль разделявших нас, избавление от всего, кроме этих чувственных эмоций, и смерти одной из людей, которую я люблю больше всего на свете.
Тогда, по какому-то невидимому сигналу, мы делаем шаг вперед, пока наши тела не сталкиваются, и он не говорит: 'Уфф' - , а затем, 'Лиззи...' и я обхватываю руками его шею и наклоняю его голову так, чтобы я смогла прижаться своими губами к его.
И тогда ни один из нас ничего не говорит в течение достаточно долгого времени.
