наскакивали вражеские истребители. «Катюша», конечно, была тяжелее и медлительнее истребителей, но Лайонз знал, что противник, рассчитывая на это, теряет бдительность. Это тоже стало его оружием. А, кроме того, Лайонз был одним из великих мастеров высшего пилотажа. Когда истребители, ревя, настигали его, он переводил свою «Катюшу» в крутое, но слегка искривленное пике, позволявшее ему совершать бешеный скользящий разворот навстречу врагу за пределом дальнобойности его пушек. Играя рулевыми педалями, Лайонз кидал нос самолета из стороны в сторону. Носовые пушки работали, как пила, да и хвостовому стрелку при этом удавалось куснуть противника. Вражеские пилоты шарахались от этого демона.
До отъезда из Испании Лайонз сбил огнем носовых пушек три истребителя. Его хвостовой стрелок поджег еще два. Мало того, Лайонз иногда действовал на «Катюше», как на истребителе, врезаясь на полной скорости в строй бомбардировщиков противника. Он уничтожил четыре двухмоторных бомбардировщика, развалившихся в воздухе на куски.
И все это происходило в тысяча девятьсот тридцать седьмом году, когда Пруэтт еще только мечтал о небе…
Пруэтт был не просто хорошим летчиком. Перед Лайонзом он прибеднялся, но на самом деле летную школу окончил первым среди своих сокурсников. У него были все качества летчика. Кстати, и полеты на «Стирмане» не были для него в новинку — в начальный период обучения в училище ему приходилось подниматься на машине этой марки. Правда, она совсем не походила на этот самолет, усовершенствованный Лайонзом. Пруэтт сразу же обратил внимание на необычайную чувствительность машины и мощность ее мотора.
Пока Лайонз, оторвавшись от взлетной полосы, набирал высоту, Пруэтт поправил кожаный шлем и очки и включил переговорное устройство. Когда самолет был в двух тысячах метров над южным берегом острова, Лайонз передал управление Пруэтту.
— Делай что хочешь, — сказал он. — И не беспокойся о перегрузках. Он все выдержит. Давай. — Он поднял руки над обтекателем. — Машина в твоем распоряжении.
Пруэтт блаженствовал. Он проделал все: медленные двойные повороты и «бочки», иммельманы, падение листом, боевые развороты, быстрые «бочки», затем плоский штопор, восьмерки, мертвые петли — все, что можно было вычитать в наставлении по высшему пилотажу. Все фигуры он выполнил с такой точностью, которая удовлетворила бы самого взыскательного инструктора.
— Неплохо, неплохо, — заметил Лайонз, беря управление на себя.
— Что значит «неплохо»? — раздраженно откликнулся Пруэтт. — Во время какого финта я выпустил мяч?
Замечание Лайонза задело его. Черт побери, он же совершенно правильно выполнил на этом «Стирмане» все маневры!
— Гонять мяч может всякий, друг мой, — спокойно сказал Лайонз. — Любой может это делать. Это дело практики, и только.
— Ну, знаете, я не хочу, чтобы вы считали меня наглецом, тем более что вы друг моего старика, — сказал, усмехнувшись, Пруэтт, — но если уж я такой увалень, почему бы вам не показать мне, как надо летать?
Из задней кабины не донеслось ни звука. Пруэтт не вытерпел и громко рассмеялся. В конце концов, после всех фигур, которые он выполнил, устанет любой человек, а Лайонз все-таки староват. Но Лайонз задел его за живое, и Пруэтт уже не мог удержаться, чтобы не сказать колкости.
— Давай, старик, — крикнул он, — покажи класс!
Лайонз опять не ответил. Пруэтт тотчас же пожалел о своих словах — они были недобрые, а Лайонз оказал ему любезность, пригласив его на свой «Стирман». Он хотел было извиниться.
Но так и не сказал ни слова. Не мог.
Мир словно бы взорвался и исчез — небо, солнце, вода, земля стремительно слились в сплошное смутное мелькание. Пруэтт не понял даже, что сделал Лайонз, но «Стирман» в одно мгновенье превратился в живое существо. Пруэтт едва успел прошептать: «Господи!», а руки Лайонза, его ноги, все существо его стали как бы продолжением сверкающего биплана, они слились с машиной в единое целое.
Самолет натужно ревел, молниеносно выполняя фигуры высшего пилотажа. Лайонз не проделывал одну фигуру за другой; нет, это было одно непрерывное движение — ни одной секунды паузы, промедления, только стремительное кружение солнца, голубой воды, зеленой земли да непрерывная смена бешеных нагрузок на тело.
Исполнение фигур было просто невообразимым, особенно «бочки». Провалившись к земле, «Стирман» взмывал и шел на петлю, и только ветер свистел в расчалках. В мертвой точке он замирал, словно купаясь в солнечном свете, овевая себя прохладным воздухом. Застыв вверх колесами, он парил с полным пренебрежением ко всему, что лежало далеко внизу, а затем ручка управления шевельнулась, педали затанцевали и Пруэтт сообразил, что Лайонз проделал — подумать только, в мертвой точке петли! — одну за другой три великолепные «бочки». «Стирман» едва вышел из третьей «бочки», как ручка уже снова пошла назад, и самолет со свистом понесся к земле в искривленном перевернутом пике.
Потом земля вернулась на свое место, мотор уже не взревывал, а гудел привычно и ровно. Пруэтт, наконец, перевел дух. Он никогда, никогда не представлял себе, что можно так летать. Господи, да ведь… да ведь по сравнению с таким мастером, как Лайонз, он, Пруэтт, всего лишь неуклюжий новичок, который едва научился отрываться от земли!
А он-то назвал Лайонза «стариком» и осмелился потребовать, чтобы тот показал ему, жалкому хвастуну, как летать!
Сверкающие плоскости слегка накренились влево, самолет начал вираж. Повинуясь Лайонзу, он входил во все более крутой вираж, пока плоскости не стали почти вертикально. Все круче и круче разворачивался ловкий самолет, словно цепляясь за воздух. Пруэтт взглянул вниз и увидел желто — зеленые полосы маленького аэродрома. Он…
Все мышцы внезапно напряглись. «Стирман» начал дрожать, подергиваться, словно что-то слегка похлопывало его по плоскостям и фюзеляжу. Вибрация становилась все сильнее. Лайонз терял скорость, вираж становился все круче, а он даже не заметил, что происходит. Пруэтт хотел было крикнуть, предупредить — ведь в любой момент с верхних плоскостей мог сорваться поток и тогда…
Слишком поздно! «Стирман» больше не слушался летчика. Коварным дергающимся движением биплан рванулся вверх и перевернулся через крыло. Нырнув носом, «Стирман» вошел в штопор. Земля завертелась в каком-то пьяном вихре.
Лайонз и пальцем не шевельнул, чтобы вывести самолет из штопора…
Крутящаяся земля неслась им навстречу. Для спасения оставались считанные секунды. Пруэтт судорожно схватился за ручку, но та вдруг сама сдвинулась с места. Он почувствовал резкий удар руля, и в этот момент ручка рванулась вперед. С точностью механизма «Стирман» вышел из штопора и перешел в планирование.
Пруэтт не верил своим глазам. Конец посадочной полосы скользнул под крылья, и «Стирман», нежно, почти радостно вздохнув, коснулся колесами травы и с шелестом покатил по земле.
— Эй, Кипяток!
Пруэтт не ответил. Он все еще был слишком ошеломлен этим штопором, головокружительным верчением земли, собственным испугом и невообразимым мастерством Лайонза.
— Эй ты, там! Жив еще?
Ручка неистово замоталась из стороны в сторону, колотя Пруэтта по коленям. Он ухватился за нее и остановил.
— Ладно, ладно. Хорошо, что ты меня страховал, ас, — язвил Лайонз. — Как считаешь, тебе хватит авиационного опыта, чтобы зарулить на этой штуке к ангару?
Пруэтт молчал. Вместо ответа он подал рукоятку дросселя вперед, и самолет, виляя, покатил к заправочной яме. Пруэтт закрепил тормоза и перекрыл подачу горючего. Мотор почихал и заглох. Пруэтт выключил все тумблеры, стащил с себя шлем и медленно выбрался из кабины.
Лайонз ждал его, подбоченясь и склонив голову набок. Смущенный Пруэтт подошел к нему.
Лайонз ткнул толстым пальцем ему в грудь.
— Ну-с, мой юный Рихтгофен, сейчас ты угостишь меня самым большим бифштексом, какой только
