трепку.
— Уж больно тяжела была рука у моего отца, — рассказывал Дагерти, и лицо его расплывалось в улыбке. Получишь от него несколько затрещин и будь спокоен, голубчик, станешь летать как ангел.
Пруэтта тотчас потянуло к Дагерти, они стали неразлучными друзьями. Теперь благодаря равному мастерству и общим устремлениям их пути снова сошлись (наверно, им предстояло быть вместе и в будущем, о котором они не имели никакого представления). Они приехали в Эдвардс, рисуя себе самые фантастические перспективы, но оказались на положении учеников. Впрочем, Пруэтт принял свое назначение с радостью и даже гордостью. Ведь пятнадцать человек, составлявших учебную группу Экспериментальной школы летчиков-испытателей, считались самыми опытными, самыми талантливыми, самыми знающими и самыми перспективными летчиками всей военной авиации США. Курс обучения был рассчитан на полгода, и эти шесть месяцев оказались наиболее изнурительными, тяжелыми месяцами его службы.
С самого начала он понял, что это один из решающих, поворотных моментов его жизни. Пруэтт уже мог оглянуться на прожитые годы и поделить их на довольно четкие периоды. Он не сразу осознал, что стать летчиком и даже летчиком-истребителем — еще не значит выделиться среди великого множества людей, занимающихся летным делом. Гордость его была уязвлена, но он с унынием признавал, что вокруг него до огорчения много опытнейших военных летчиков. Однако те короткие недели, которые он провел с Лайонзом, и мудрые приемы, с помощью которых этот умный старик перекроил его и сделал из него нового Пруэтта, имели решающее значение для формирования того человека, каким он стал в дальнейшем.
И вот, во второй раз в жизни он осознал, что совершает новый решающий шаг, когда переступил порог Экспериментальной школы летчиков-испытателей. Он медленно шел между рядами плакатов с изображениями экспериментальных самолетов, преодолевших барьеры новых режимов полета. Скользя взглядом по рисункам, он понял, как бурно и стремительно рождается этот новый для него мир. Интенсивные эксперименты последнего десятилетия были в полном смысле слова титанической грохочущей волной; человечество оседлало ее гребень, стремясь прорваться на ней в новый, уходящий ввысь океан.
В конце вестибюля, высоко над полом, к сучковатым сосновым доскам была прочно прибита табличка. Много ли слов требуется, чтобы поведать о подвигах? На табличке стояли простые слова: «Через эти залы проходят лучшие летчики и экипажи».
Пруэтт знал, что скрывается за этой фразой. Она означала не только дань тем, кто преодолевал преграды на своем пути в небо, а иногда сокрушал их грубой силой. Эти слова были еще и памятником. В их правоте Пруэтт убедился еще раз, проходя по улочкам испытательного центра.
Военно-воздушная база Эдвардс… Он остановился на углу, и в его памяти всплыло имя, которое он впервые услышал пять лет назад — Глен У. Эдвардс. В то время Глен был капитаном и пилотировал невероятный самолет-крыло, крыло летучей мыши, одно чудовищное крыло и ничего больше.
Пруэтт помнил этого гиганта, громадное крыло без фюзеляжа, необъяснимо и загадочно скользившее по небу. В июне тысяча девятьсот сорок восьмого года, как часто случается при попытках освоить неизведанное, Глен Эдвардс взлетел на этом чудовище навстречу своей гибели. С тех пор испытательный центр носил имя молодого капитана.
Пруэтт медленно шел, читая названия улиц. И некоторые из них будили в памяти уже забытые имена: Вульф, Форбс, Попсон, Грегориус, Селлер, Пэйн, Бейли, Спаркс, Метуза, Мортлэнд, Латроп… и многие, многие другие.
Все они погибли здесь, на этой базе или неподалеку отсюда, за краем огромных бетонных взлетно- посадочных полос.
А вокруг городка — словно поверхность другой планеты. И, возвышаясь над всем, вдали маячил голый горб Соледад, Одинокой горы. Он господствовал над плато, простиравшимся на высоте восьмисот метров над уровнем моря, плато пустыни Мохаве, которое называли Сухим озером Роджерса. Это было самое большое в мире летное поле, идеально плоское, твердое как камень, выжженное солнцем, вонзавшим раскаленные лучи в гладкую землю.
Пруэтт окинул взглядом кряжи и безмолвные пики гор. Ему вскоре предстояло научиться мгновенно узнавать их с воздуха. Горы Теней, хребты Сан-Габриель и Сан-Бернардино… странный, обособленный мир посреди унылой, плоской, почти безжизненной пустыни. Потом он убедился, что и здесь, на этой дикой земле, жизнь все же побеждала. Льнула к песку серо-зеленая полынь, тянулись вверх корявые, исковерканные стволы юкки. Это были великаны пустыни, десятиметровые гиганты, выжившие наперекор всему в суровой борьбе за существование.
Срываясь с гор, ветер с пронзительным воем хлестал пустыню и вздымал огромные тучи крутящейся пыли и песка. Кусты перекати-поля мчались впереди слепящего песчаного вала, подобно животным, в ужасе спасающимся от моря огня. Иногда шары перекати-поля цеплялись за предательские иглы искривленных кактусов, и тогда можно было наблюдать тщетные попытки гонимых ветром кустиков вырваться на свободу, пока их не поглощал ревущий вал песка.
А в небе проносились крылатые существа. Они отбрасывали тени на песок пустыни, мелькали над бетонной взлетной полосой и над строениями, возвышавшимися на краю летного поля. Их ревущие стальные глотки изрыгали длинные языки пламени. Эти существа с тонкими, словно лезвия, крыльями, резко скошенными назад, проносились в поднебесье стремительнее звука, обрушивая на землю гулкие, как взрывы, хлопки при переходе к сверхзвуковой скорости.
Однажды ночью, находясь на стоянке самолетов, Пруэтт наблюдал, как собирался с силами стальной великан, силуэт которого смутно виднелся в конце взлетной полосы. Сначала раздалось могучее шипенье, затем — Пруэтт знал, это пилот подал от себя рукоятку газа, затаившийся гигант застонал. Все сильнее и сильнее становился этот стон, перерастая в невообразимый рев, а из длинной и глубокой утробы все ярче и неистовей рвалось пламя. И тут силуэт стремительно ринулся по бетонной полосе, набирая бешеную скорость. Земля содрогнулась от взрыва, а пламя взвыло, когда человек внутри великана включил форсаж. Рев промчавшегося мимо чудовища заставил Пруэтта содрогнуться. Длинный язык фиолетового пламени с тонкой слепящей сердцевиной хлестал по воздуху позади великана. И вдруг крылья зацепились за воздух, гигант сбросил цепи тяготения. Сноп фиолетового пламени, вырывавшийся из клокочущего сопла, немыслимо резко изламывался, ударяясь о бетон полосы. Пламя исчезло в то мгновение, когда обретший свободу исполин издал последний оглушительный громовой крик. Звук хлестнул горячей волной по бетонной полосе, раскатился далеко по пустыне и затерялся в извилистых расщелинах и каньонах.
Изумление переполнило Пруэтта, когда он взглянул вверх. Пламя, которое заставило гиганта с ревом взмыть в ночное небо, теперь казалось тающей оранжевой точкой. Она уже не рвалась стремительно сквозь толщу воздуха, а плыла вверх. Шепчущий звук, сопровождавший ее движение, медленно оседал на землю с небосвода, распростершегося в холодной чистоте над ночной пустыней. И Пруэтту казалось, что оранжевый огонек навсегда покинул землю и плывет где-то среди звезд.
Но на подобное созерцание и размышления у Пруэтта оставалось очень мало времени. Он снова стал учеником. Шесть месяцев, отведенных ему и четырнадцати другим новичкам-испытателям, по напряженности равнялись двум годам интенсивных занятий. Школой командовал полковник, пять майоров были инструкторами. Все они уже давно имели дипломы авиационных инженеров и степень магистра, все были опытными летчиками-испытателями. От их внимания не ускользнуло, что новый слушатель Пруэтт тоже имеет ученую степень, но никто с ним об этом не заговаривал.
Первым начал с ними заниматься майор Пол А. Дегрофф. По своей внешности он никак не походил на обладателя ученой степени. Это был невероятно широкий в плечах приземистый человек, неуклюжий как медведь. Свирепый шрам, идущий от правого уха до угла рта, мало украшал его наружность. Пруэтт узнал — не от Дегроффа, а от одного из летчиков, — что в последние дни войны он выбросился с парашютом над Японией, и когда он отчаянно пытался выпутаться из своего парашюта, к нему с пронзительным криком подбежал японский солдат, совсем еще подросток, вооруженный длинным тесаком. Крича от страха и ненависти, японец принялся рубить американца, но Дегрофф, из располосованного лица которого хлестала кровь, разрядил в японца свой пистолет и потерял сознание. Другие японцы посчитали его мертвым. Очнулся Дегрофф в лагере для военнопленных. Там его лечил американский врач.
Дегрофф выжил лишь потому, что через четыре дня война окончилась, и его спешно погрузили на самолет и отправили в госпиталь на остров Сайпан.
Обычно Пруэтт никогда не совал нос в прошлое людей, с которыми летал или работал. Но Дегрофф
