вырвалась из моих рук и вскочила Меджи на шею. И прежде чем Меджи успела вскрикнуть, растаяла в теплой, дружеской атмосфере, невероятно густой в «Трех перьях». Тогда я призвал себя к выполнению своего долга — веселиться.
— Ну, девочки, — сказал я. — Закон есть закон. До восемнадцати входить воспрещается. Поэтому помним: нам всем восемнадцать.
И они канареечками пропели в ответ:
— Не волнуйтесь, мистер Джимсон. Нам не впервой.
— И никаких крепких напитков, — сказал я. — Крепкие напитки не для девушек. Королева Елизавета пила пиво, и милые крошки, которым сейчас лежать бы в кроватках и тянуть из рожка, тоже будут пить пиво.
— О мистер Джимсон, как вы скажете.
— Шестнадцать маленьких, Альфред, и минеральной воды тому, кто хочет. Как жизнь, Уолтер? — Потому что тут околачивался почтарь Оллиер и вся шатия. — Семнадцать маленьких, Альфред. На, возьми сколько нужно. — И я протянул ему фунт.
— Выиграли, мистер Джимсон?
— Да, вроде.
Мне не хотелось объяснять ему все подробности. Я пришел отдохнуть.
На стойке появилась кошка. Возникла неизвестно откуда, бесшумно, словно злой дух в волшебном фонаре. И заскользила по стойке. Шла, не глядя, но не задела ни одной лужицы. Сама по себе. «
— Удачи вам, мистер Джимсон!
— Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, Берт! Твое здоровье, Уолтер!
Мне казалось, мы проведем приятный вечер. Конечно, всякое бывает, но мне казалось, все будет хорошо. И вдруг на меня двинулся какой-то старикашка с кривой ногой и длинным красным носом вроде недочищенной морковки. Он начал орать и размахивать кулаками. Его приятель — раскормленный коротышка в черном пальто, с черными, нависшими над глазами космами и усами щеточкой, словно мех котика, — старался его оттащить.
— Здравствуйте! Вот так встреча, — сказал я, пытаясь пожать им руки.
— Наврал мне с три короба, — кипятился старикашка.
— Я? Вам? — сказал я.
— Мол, снимаю часовню для религиозных надобностей.
Я взглянул еще раз и узнал в старикашке старую перечницу. Просто при электрическом свете его нос, как астра, изменил цвет. У меня упало настроение. Хватит с меня политесов. Я пришел отдохнуть.
— Именно для религиозных, — сказал я. — Для религиозного искусства.
— Что? Это грязное паскудство?
— Да, мне так кажется. Хотя, конечно, я не могу быть вполне уверен.
Берт почесал кошке за ухом. Обычно ей нравилось, когда ее чесали. Но на этот раз, как я не без удовольствия заметил, она не откликнулась на ласку, а продолжала пробираться между нами — Бертом, Оллиером и мною, — как сквозь лес.
Перец разглагольствовал оглушительно громко:
— Ах, он не вполне уверен! Зато мы уверены. Мы еще не ослепли. Мы уверены, что это кощунство.
— Нет, я не могу быть вполне уверен, — повторил я. — Во всяком случае, не сейчас. Я устал.
— Ну так знайте, — неистовствовал Перец, торжествуя, так как решил, что последнее слово остается за ним, — я подал на вас в суд. За святотатство и порнографию. Так что нечего зря изводить краску на вашу пакостную мазню.
— Верно, нечего, — сказал я и так глубоко вздохнул, что чуть не сдул с пеной половину пива из кружки; я не мог закрыть глаза на то, что против меня составлен заговор. А я не хотел ничего видеть. — Но, пожалуй, я уж докончу, — сказал я. — Уж очень хочется закончить картину. Разделаться с ней.
— Полиция с ней разделается, — взвизгнул Перец, все более распаляясь. — А заодно и с вами.
Тут к нему подскочил Носатик, пытаясь что-то крикнуть. Но получилось только: «С-с-с-с...» Носатик сморщил нос и попытался еще раз: «М-м-м...» Снова сморщил нос, разрыдался и двинул Перца по перечнице.
— Вон, — сказала Коуки и, прежде чем мы успели моргнуть глазом, схватила Носатика за шиворот и выбросила за дверь. Потом вернулась за стойку и сказала:
— А вы попридержите язык. Вы оба. А то отправитесь за дверь тем же манером.
Воцарилось гробовое молчание. Дань уважения Коукер.
— Жаль терять съемщика, мистер Херн, — сказал Оллиер.
— Плевать я хотел! — крикнул Перец. — Я не прощелыга, как некоторые; мне вера дороже денег. И я говорю «нет» бездельникам, которые называют себя художниками.
— Модернистам, — добавил Котик тихо, словно сам испугался своей смелости.
— Модернистам, — визжал Перец, исходя пеной, как шипучка, — проходимцам, которые и рисовать-то не умеют, а только коверкают Господни творения так, что их и узнать-то нельзя. Богохульники! Плевать в лицо Господа!
— Да, конечно, конечно, — сказал я.
— Та-ак, — сказал Перец, наливаясь краской и замахиваясь на меня кулаком. — Та-ак! Поговори! Ничего, ты уж себя угробил. Сдерут твою грязную мазню — и в огонь.
Коуки откинула доску и, выйдя из-за стойки, взяла Перца за шиворот.
— Пустите! Я же ничего не сделал! — запротестовал он.
— Я предупреждала, — сказала Коуки.
— Я же никого не тронул, — артачился он.
— В нашем баре не орут, — сказала Коуки, выталкивая его за дверь. И, вернувшись за стойку, предупредила меня: — Сократитесь, мистер Джимсон.
— Слушаюсь, мисс.
Потому что если в «Орле» Коуки была принцессой, то в «Трех перьях» она стала королевой. И все из- за привеска. Что одну женщину губит, другую красит. Верно, все дело в том, что где носить.
— Мистер Херн — настоящий христианин, — сказал усатый Котик, озираясь по сторонам, словно готовился, если придется, вступить с нами в бой. Но надеялся, что не придется.
— Не спорю, — сказал я. — Славный старик, принципиальный.
Киска снова вернулась к нам и уселась у моей кружки. Вспомнила, надо думать, что я к ней не лез. Но на меня не взглянула. Протянула лапу к бутылкам с виски, словно салютуя. Потом лизнула свою грудку. Похолила себя. Какой образ! Классический! Красивые линии, красивые детали. Кошка и сама это знает. Все знает.
Котик теперь рассказывал публике, как мистер Херн еще в молодые годы побил стекла у школьного инспектора.
— Да, — сказал я, — я уважаю таких людей. Людей с принципами. Готовых отказаться от денег ради веры. Борцов за старую веру и даже за ту, что была до нее.
— Борцы, борцы, — сказал Берт. — Не слишком ли много их развелось?
— А что новенького за последнее время? — спросил кто-то из ребят.
— Ничего особенного, — сказал Альфред.
— Кажется, в Польше дела не того.
— Они и раньше были не того.
— Выпейте с нами, — сказал я Котику. Он друг Перечницы, а к Перечнице я испытывал нежность. Тут и нос, и кривая нога, и дурной характер, и возраст. Поди, старше меня, бедняга.
— Девятнадцать маленьких, Альфред. Леди и джентльмены, по какому поводу мы пьем? Ах да, я сегодня отмечаю годовщину.
— Годовщину? Какую, мистер Джимсон?
— Ровно год с прошлого года.
— Так можно много праздников насчитать, — сказал Берт.
