Здесь он и был, по эту сторону двери. Только что вошел. Ничто не сравнится с дерзостью застенчивого человека; храбрость отчаяния. Берегитесь калек и заик, берегитесь хромых мальчишек и некрасивых девчонок. Пограничная армия. На границе смерти и ада. Победить или умереть! Борцы с колыбели. Святые или негодяи. Носатик меня напугал.
— Это еще что! — сказал я. — Кто тебе позволил врываться в мой дом?
Носатик покрылся красными и зеленым пятнами, как подпорченный окорок, и сказал:
— Но, мистер Дж-джимсон, дверь была открыта, я и вошел.
— А теперь выйди.
Я с-с-с-с... — и он принялся свистеть, как паровоз. Открыл ранец и вынул кусок нового холста. Он глядел на меня как баран, которого сейчас стукнут обухом по голове, — С-с-с-с...
— Сейчас уйдешь, — сказал я. Слабое утешение. Я начал сердиться. — Какого чёрта тебе здесь надо?
— Я с-с-сейчас залатаю холст, мистер Дж-джим-сон... Вы с-с-сказали, дыру можно заклеить.
Ну что толку злиться на вислоухого! Только испортишь себе утро.
— Какого дьявола ты сюда лезешь? Почему ты не занимаешься делом?
— Я иду в школу.
— Да, но ты не занимаешься. Ты думаешь о живописи. Послушай, Носатик, ты на гибельном пути. Ты что, хочешь разбить сердце своей матушки, и жены, и деток, если только не наплодишь их вне брака и им будет на тебя наплевать. Я знаю, о чем говорю. Мой сын Томми кончил школу с отличием... Поступил в Оксфорд, и теперь он джентльмен. Настоящий джентльмен со всеми христианскими добродетелями, и чувством ответственности, и ботинками, сшитыми на заказ. А родился в больнице для бедных. Как он всего этого достиг? Носа от книг не отрывал. Вот как. А что бы, ты думаешь, с ним стало, начни он баловаться искусством? Я-то знаю что. Я ему сказал: «Если поймаю тебя с карандашом или красками, Томми, я с тебя три шкуры спущу. Искусство, религия и пьянство. Вот где погибель для бедняка. Пусть уж этим занимаются миллионеры, они могут позволить себе отправиться к черту в вагоне первого класса. А тебе надо думать о хлебе насущном». — «Не волнуйся, папа, — сказал Том, — у меня нет никакой склонности к искусству». И слава Богу, ему действительно претила вся эта комедия. Из вежливости он молчал, но в душе считал меня грязным старым жуликом, а свою мачеху — пустой болтушкой, которая готова целый день бродить в шлепанцах и халате и слушать Ва-а-гнера или Бетхо-овена, вместо того чтобы умыться или заштопать ему носки. Том пошел в хорошую школу и начисто излечился от искусства, когда ему еще не было пятнадцати. И посмотри на него сейчас. Джентльмен, образованный, человек. Не отличит цветной иллюстрации от картины и «Боже, храни короля» от «Пробудитесь, спящие». Ну, хватит.
Я увидел, что слишком разболтался. Опасно рассказывать о себе людям. Они норовят прибрать вас к рукам. Поставить на полочку в горке.
— Хватит, — сказал я Носатику. — Чтобы духу твоего здесь не было. Я сыт по горло.
— Но, мистер Дж-джимсон, я загляну сегодня днем. Когда вы будете пить чай. Всего на одну минуту. Клянусь, я вам не помешаю.
— Клянешься. Не мешать. Вот пай-мальчик. Да ты все время мешаешь. Все мне мешают. И ты это знаешь, да тебе наплевать. Брысь! — Я выгнал его и захлопнул дверь. И вернулся к рыбам, на час, а может, на полдня.
Но когда я взглянул на них беспристрастным взглядом, они оказались вовсе не тем, что я ожидал. Обычная история. Поразмыслив немного, я уснул, а когда проснулся в половине третьего ночи, увидел, что носы у них маловаты и очень близко друг к другу. Вода слишком блестит. И рыхлая. Вода должна быть плотнее, чтобы плоскость была плоской.
Ночью удобно рассматривать свою картину, потому что ночью ее не видно, и новый вариант показался мне недурным. Утром в субботу рыбы имели такой славный вид, что начали мне даже нравиться. Я обещал себе бутылку виски, если смогу занять на нее деньги. Виски мне вредно. Я терпеть не могу это зелье. Поэтому принимаю его только в награду за особенно удачный день, чтобы быть на взводе. Да, сказал я, любуясь рыбами и уже немного захмелев, — самовнушение, — рыбы хороши, я хорош, жизнь хороша, виски, хоть и дрянь, хорошо; как вдруг у меня появились гости. Мистер Плант и еще два проповедника. С первого взгляда, по тому, как они вышагивали и вздергивали подбородки, было видно, что они пришли поддержать Искусство. Из чувства долга. Я не успел удрать. Пришлось сделать вид, что не заметил их.
Первый проповедник — шести футов роста, нос как перезрелая фига. Судя по виду, евангелист с греческим уклоном, схоласт и нонконформист. У второго, пяти футов трех дюймов, морда лэндсировского{11} льва. Рот оратора, нос устремлен в небеса, чело отражает божественный свет. Его я узнал. Он устраивал молитвенные собрания в церкви-времянке на Гринбэнк, и от его проповедей даже старых морских волков прошибала слеза. Форменная пароходная сирена, спасающая души, заблудившиеся в тумане греха. Что до мистера Планта, он бентамский петушок, на дюйм ниже Коукер и куда тщедушней ее. Лицом он похож на кардинала Ньюмена, вернее, был бы похож, если бы тот пошел не в церковь, а в армию, отрастил усы, потерял чуть не все зубы и брился бы только по субботам, перед тем как читать проповедь.
У Планти сапожная мастерская в полуподвале на Эллам-стрит, недалеко от Гринбэнк. Его считают худшим сапожником в четырех приходах, потому что голова его так занята Платоном и, Оуэном, Кропоткиным и Спинозой, Сакко и Ванцетти, что ОН еще ни одного гвоздя не вбил как надо. Но люди продолжают отдавать ему на расправу свою обувь, чтобы он не обижался. Он не выносит вероломства и бессердечия. Он их достаточно испытал на своем веку.
Планти — ревностный протестант, то есть он протестует против всех вероисповеданий, особенно протестантизма, и очень высокого мнения о Будде, Карме и Конфуции. Он также немного анархист, а три или четыре года назад он увлекся Эйнштейном и витаминами.
Религия очень сильна в районе Гринбэнк, я имею в виду старую английскую религию, которую так же трудно заметить, как лису, пока не ткнешь в нее палкой. Тогда она, понятно, высунется на миг из своей норы в цивилизованный мир и перекусит вас пополам; и если вы услышите гимны, доносящиеся с извозчичьего двора или из домика на Блэкбойз-ярд, не исключено, что это прапраправнук Беньяна учит группу молодых моржей петь марсельезу или мусорщик начинает новое возрождение среди унитариев- пребаптистов — ветви нудистов-трезвенников.
Все лондонские пророки имеют ревностных последователей в районе Гринбэнк: Беньян, Уэсли{12}, Ричард Оуэн, Прудон, Герберт Спенсер, У.Г. Грейс{13}, У. Ю. Гладстон, Маркс и Рескин. Последнее два немного слишком революционны и привлекают главным образом молокососов вроде Носатика. Юнцы с Эллам-Стрит зачитываются Рескином и набираются идеек; насчет Красоты, от которых одни неприятности, пока девушки не приберут их к рукам, не женят на себе и не превратят в почтенных буржедуев-буржежуев. На Эллам-стрит жены ненавидят искусство сильней, чем политику, а политику сильней, чем других-женщин. Но проповедники, будучи семьеустойчивы и женонепроницаемы, часто продолжают верить в Правду, Красоту и Добродетель до конца своих дней. Планти свято верил в эту троицу, и если ему удавалось уговорить кого-нибудь, особенно собрата-проповедника, поглядеть на мои картины, приводил его ко мне. Во исполнение долга перед искусством, перед Богом и перед английской нацией.
Одна беда — хотя все добропорядочные проповедники вокруг Гринбэнк, включая анархистов и богоборствующих обитателей Блэкбойз-ярд, любят Красоту, они терпеть не могут картин, настоящих картин. Каждая новая моя картина приводит Планти в содрогание; это, естественно, вызывает у него восторг, а меня повергает в уныние. Я не люблю, когда люди хвалят мои картины, если они им не нравятся. Поэтому, когда Планти начал громко кричать двум другим проповедникам: «Вы Только посмотрите, как это прекрасно, — не правда ли? Ах, мистер Джим-сон, эти рыбы — просто чудо... Изумительная работа. Их прямо съесть хочется», — я почувствовал, как из желудка у меня поднимается мрак и застилает мне глаза.
— У мистера Джимсона есть картина в Национальной галерее, — сказал Планти; он, не жалея глотки, расхваливал свой товар во славу Господа Бога и искусства. — Раньше он рисовал на мирские сюжеты, но теперь предпочитает библейские. — Это Планти пытается пощекотать их перьями из их собственных крыльев.
Сизоносый проповедник, уставившийся на Еву, как бык на, пикник, громко фыркнул, и Планти, увидев, что этой картине суждено снискать еще меньшую популярность среди местных любителей искусства, чем
