Ночь приняла в моих глазах очертания Австралии. Внутри этого темного пятна Утун и ее горилла, то есть Ева и Адам, слились в славную компактную массу, а древо познания с красным стволом и ветвями и синими листочками осыпало их ливнем слез и красных яблок. Я не понимал, зачем мне понадобились слезы, пока не вспомнил про рыб. Ну конечно, сказал я себе, тут нужен мелкий симметричный узор, чтобы подчеркнуть массивность крупных форм.
Я сделал набросок в основном пальцем, используя чернила двух цветов и слюну. Красные чернила разжижались не так хорошо, как синие. Но все же получился неплохой розовый цвет, прозрачный, как утренняя заря.
— Мистер Джимсон, мистер Джимсон! — громко сказала Коукер.
Я не слышал. Я был занят, я зачернял ночь; темное пятно вокруг пары. На это требовалась уйма чернил. Но результат был поразительный.
— Мистер Джимсон, вы подойдете сюда... или мне привести вас за ручку?
— Иду, мисс Коукер.
Коукер явно была на грани взрыва. Я сунул Утун в карман и пошел к ним.
— Мистер Хиксон говорит, что вы получили от него около трех тысяч фунтов. В виде ссуд и еженедельных выплат.
— Вполне возможно, — сказал я. — Мистер Хиксон всегда был мне хорошим другом.
— Но ведь он забрал ваши картины, которые стоят в двадцать раз больше; вы сами мне говорили.
— Трудно сказать, — сказал я. — Очень трудно.
— Зато доить из нас денежки под этим предлогом было куда как легко, — сказала Коукер, побагровев. — Вы говорили, вас ограбили, вы говорили, он заполучил ваших картин на сотни тысяч фунтов; да он и сам сказал, что не отдал бы вон ту шлюху, которая обошлась ему всего в девятнадцать фунтов, и за пять тысяч.
Хиксон издал сдавленный стон; мне самому с трудом удалось удержаться. Нет ничего неприятнее, чем говорить о картинах и стоимости картин с людьми вроде Коукер, которые даже языка, каким об этом говорят, не знают.
— Все это не так просто, как кажется, — сердито сказал я. — Что ты, например, имеешь в виду, когда говоришь, что картина стоит пять тысяч фунтов, или пять сотенных, или пять монет? Картина не шоколадка — ее не съешь. Цена картины не то же самое, что цена отбивной.
— Да, да, — горячо подхватил Хиксон и горестно вздохнул. — Отнюдь не то. Совершенно не то.
— Милое дело! Что вы там толкуете? — сказала Коукер, красная как кирпич. Трения всегда распаляли Коукер, и я ей посочувствовал. В конце концов, откуда ей было разбираться в живописи?
— Ты в этом ничего не понимаешь, Коуки, — сказал я как можно мягче. — Например, можно сказать, что картины вообще не имеют рыночной стоимости, только духовную; это моральное обязательство. Или можно сказать, что они не имеют никакой реальной цены, пока их не купят. И цена то растет, то падает. Я думаю, мистер Хиксон потратил на картины кучу денег, которых он никогда не вернет.
— Около полумиллиона фунтов, — простонал Хиксон. — Включая авансы художникам, которые не написали для меня ни одной картины.
— Да, но выручили вы почти вдвое, — сказала Коукер.
— О нет, Коуки, — сказал я. — Мистер Хиксон большой покровитель искусства, а настоящие покровители искусства редко наживают на нем деньги. Во всяком случае, не при жизни.
— Да что это? Можно подумать, вы с ним заодно? — сказала Коукер.
— Но он на самом деле друг английского искусства.
— А правда, что все картины, которые оставались у миссис Манди, были конфискованы по постановлению суда?
— Вполне возможно, Коуки. У меня, конечно, были долги.
— Значит, вы наплели нам всяких небылиц и занимали деньги у меня, и у мистера Планта, и у многих других, прекрасно зная, что не сможете расплатиться?
— Ну, Коуки, — сказал я, — я говорил только, что мистер Хиксон купил мои картины по дешевке.
— Ах, вот как? Ну, вот что я вам скажу, старый мошенник, — вам самое место в тюрьме. Вызвать бы сейчас полисмена и...
— Простите, я вас прерву, мисс Коукер, — сказал Хиксон, — у нас было одно предложение...
— Да, сейчас и до него дойдет; просто я так зла, что готова сама себя укусить.
— Я тут объяснял мисс Коукер, — сказал Хиксон, — что вынужден был прекратить выплату еженедельного пособия из-за ваших беспрерывных угроз по телефону мне и моим слугам.
— Верно, — сказал я. Мне не терпелось попасть домой, посмотреть на «Грехопадение» в свете моих новых идей. — И я за это отсидел что положено; не так ли?
— Я старый человек, — сказал Хиксон. — И больной человек. Я не очень возражаю против того, чтобы вы меня зарезали, и согласен получать любое количество угроз в письменной форме. Мне не под силу все эти телефонные звонки. Они беспокоят слуг. Один уже отказался от места.
— Я не подумал об этом, — сказал я. — Это существенный момент.
— Мне необходимы слуги, — сказал Хиксон, — иначе я не смогу жить.
Мне стало жаль несчастного старикана. Ну и положение!
— Я вполне вас понимаю, мистер Хиксон, — сказал я. — Это крайне неприятно. Просто невыносимо.
— И если вы обещаете, что не будете больше угрожать мне по телефону и портить мое имущество, я готов вновь выплачивать вам еженедельное пособие.
— Два фунта в неделю?
— Да.
— Подкиньте еще фунтик. Я долго не протяну при моем сердце и кровяном давлении. И знаете что? Я подпишу бумагу, предоставляя вам право на все эти картины.
— Они и так мои.
— Я имею в виду моральное право. На шедевры стоимостью в восемьдесят тысяч фунтов.
— Бумага мне такая не нужна, но я согласен давать вам три фунта в неделю и заплатить ваши долги на сумму, не превышающую пятидесяти фунтов.
— И дать мне десять фунтов наличными.
— Хорошо. В счет тех пятидесяти.
— Прекрасно, мистер Хиксон. Пойдем на компромисс: десять фунтов наличными, пятьдесят пять на уплату долгов и три в неделю. По рукам?
Но тут в комнату вошел слуга и шепнул что-то на ухо Хиксону. Хиксон извинился и вышел. Закрыл за собой дверь. А Коукер накинулась на меня:
— Ах вы старый мошенник! У меня прямо руки чешутся стукнуть вас. — Она двинулась ко мне, и я счел благоразумным отступить.
