достал и как посмел его ослушаться. У меня в животе заныло; я молил Боженьку только об одном – как бы мне не обделаться.
Я сказал, что купил рисовальные принадлежности в «Гольдберг эмпориум» на деньги, которые заработал, убираясь в коровнике мистера Макдэниелса. Отец взбеленился. Ты, говорит, должен был пожертвовать эти деньги церкви Господа твоего Иисуса Христа, а не отдавать их этому ворюге, этому жиду Гольдбергу. Схватил мой альбом и давай его листать. Это, кричит, что еще за дьявольские картинки? Я объяснял, что это персонажи из мультиков, но отец не понимал, что такое мультики. Он видел только животных в человеческой одежде. Он видел коров, собак и поросят, которые танцевали или курили трубки. У животных женского пола имелись груди. И тут он долистал до Мисс Китти. На губах у отца выступила пена, из багрового он стал белым как полотно. Ты, кричит, намалевал кошку в одежде блудницы, да еще назвал ее Китти? Ты хоть понимаешь, чье имя дал своей кошке? Имя моей покойной матери, а твоей бабушки, святой женщины! Господь тебя за это покарает, Дини, поразит молнией, и ты умрешь на месте!
Покарал меня не Господь, а отец. Мне и раньше доводилось отведать его ремня, а тут он решил, что двадцати ударов недостаточно. За мой грех полагалось испытать более сильную боль, порепетировать, так сказать, перед геенной огненной. Отец подтащил меня к камину и заставил бросить в огонь все рисунки и карандаши. Я рыдал, я умолял, я размазывал по лицу кровь. «Вот что, грешник, – сказал отец, схватив мои руки и сунув их в огонь, – вот что ты будешь чувствовать, когда попадешь в ад».
Моя мать все это время дрожала от страха, цепляясь за косяк кухонной двери, но этой последней сцены она вынести не могла. Она бросилась в комнату и спасла из огня мои руки. Она умоляла отца не наказывать меня больше – ведь был мой день рождения, – но своими мольбами только распалила его праведный гнев. Отец поволок меня к чулану, открыл дверь, спустил меня с лестницы и крикнул вслед: «Мокрицы и мышиное дерьмо да будут тебе праздничным ужином!»
В чулане было темно, только в окошко под потолком пробивался свет. По полу прошелестела мокрица длиной добрых пять дюймов. Я попытался задавить ее, но она оказалась проворнее. В ужасе я оцепенел – мне представилось, что мокрица разозлилась и теперь приведет на мою погибель всех своих многочисленных сородичей. Сесть на пол я не посмел. Тут я вспомнил, что ни разу не видел мокриц на угле, и вскарабкался на самый верх угольной кучи, соблюдая все предосторожности, чтобы ее не развалить. Окно оккупировали пауки, однако дневного света, по моим подсчетам, должно было хватить еще примерно на час. Я взял кусок угля и стал рисовать на стене.
Я рисовал мультяшку, который вот уже несколько лет занимал мои мысли. То был Кролик. Бойкий, задорный, самоуверенный, дерзкий и бесстрашный, Кролик воплощал в себе все качества, которых так не хватало мне. И вот теперь, ночью, в темнице, Кролик ожил, и утешил меня, и поддержал, и заставил забыть о страхе и одиночестве. Утром я придумал Кролику фамилию – Трынтрава. Я знал: Кролик сыграет в моей судьбе важную роль, Кролик поможет мне преодолеть все препятствия. Именно в то утро я решил убить своего отца.
Ламаар замолчал; некоторое время в комнате слышалось только тихое жужжание аппарата для диализа.
– Мне понадобилось несколько недель, – снова заговорил Ламаар. – Нет, не для того, чтобы собраться с духом, а для того, чтобы в деталях обдумать план убийства. Мне было всего двенадцать, однако я всегда отличался сообразительностью и нестандартным мышлением. В один прекрасный вечер, когда отец набрался до бесчувствия, я залез на дерево, с него переполз на крышу, расшатал черепицу и сбросил несколько штук на землю. Наутро отец, проспавшись, заметил непорядок и велел мне подержать лестницу, пока он будет заделывать дыру.
Отец кое-как взобрался на пятнадцать ступенек. Однако едва он поднял здоровую ногу, чтобы поставить ее на шестнадцатую ступеньку, я качнул лестницу назад. Отец рухнул на грабли, лопаты и прочие садовые железяки, которые я предусмотрительно свалил в кучу на месте его предполагаемого падения. Я тотчас подбежал к отцу, держа наготове лопату, чтобы размозжить ему череп, но этого не потребовалось – отец напоролся на железные грабли и повредил артерию. Никогда не забуду его глаза – сначала он смотрел умоляюще, хотел, чтобы я позвал на помощь, а потом, когда я прошептал: «Встретимся в аду», – мольба сменилась ужасом. Я стоял над отцом, распростертым на земле, смотрел на кровь и ждал, пока он испустит дух.
Смерть проповедника все сочли несчастным случаем. Однако во время похорон, когда гроб опустили в могилу, мама крепко обняла меня и прошептала на ухо: «Дини, сынок, спасибо тебе». Больше мы никогда об отце не говорили.
У кресла Ламаара, с правой стороны, помещался поднос с пачкой салфеток, большим шприцем без иглы и банкой кока-колы, в которой болталась соломинка. Ламаар взял банку, потянул напиток и кивком подозвал меня поближе.
– Я тут все пытался вспомнить, отчего мне ваше лицо знакомо, – произнес он небрежно, будто мы встретились на вечеринке. – А теперь сообразил – вас показывали по телевизору после убийства Ронни Лукаса. А еще мы видели, как вы с напарником грузили деньги в наш «форд». Именно вы тогда сообразили, что мы взорвем автомобиль вместе с выкупом.
– Да, сэр, – подтвердил я. – Вы нас едва на тот свет не отправили.
– Уверяю вас, ничего личного. Ваша фамилия Ломакс, не так ли?
– Детектив Майк Ломакс, сэр. Полиция Лос-Анджелеса.
– Ломакс, Ломакс, – пробормотал Ламаар. – Много лет назад у меня был личный шофер по фамилии Ломакс. Мы называли его Большой Джим. Славный малый.
– Это мой отец, сэр.
– Черт меня побери. Выходит, Дисней был прав – тесен мир, как ни крути. Скажите, вы ладите с отцом?
– Прекрасно ладим, сэр.
– Счастливый человек. – Ламаар глотнул еще кока-колы. – После смерти отца меня обуревали два взаимоисключающих чувства. Первое – вполне закономерное – было облегчение. Зато второе явилось для меня полной неожиданностью. Я открыл, что люблю власть. Забирать человеческие жизни – прерогатива Господа Бога, не правда ли? Для меня власть стала вроде наркотика. Мне нравится держать все под контролем. Это моя сильная сторона и одновременно ахиллесова пята.
В тридцать седьмом Дисней выпустил «Белоснежку и семь гномов», а потом сразу «Пиноккио». Оба мультфильма стали настоящими голливудскими блокбастерами. Я в ту пору жил в Манхэттене. – Ламаар рассмеялся. – Не в том Манхэттене, который в Нью-Йорке, а в том, который в Канзасе. Я выпустил мультфильм-короткометражку о фермере, у которого никак не заводится трактор. Бюджет был мизерный. Мультфильм назывался «Непокорный Трактор». Полная фигня, доложу я вам. Я же был самоучкой, тыкался в мультипликацию, как слепой кутенок в молоко. Но мне повезло. Япошки принялись бомбить Перл-Харбор. Я пошел в армию, и меня отправили не за море, а в Виргинию, в Форт-Белвор, где определили в подразделение, выпускавшее учебные военные фильмы, главным образом мультипликационные – среднестатистическому солдату требовалась предельная простота и наглядность. Там-то я и повстречал парней, которые стали мне близкими друзьями на всю жизнь.
– Корпорация «Мультипликация», – вставил я.
Ламаар улыбнулся:
– Вы, Майк, хорошо потрудились над домашним заданием. Дядюшка Сэм закупал для нас новейшее оборудование, но мы не справлялись. И тогда нам прислали лучших аниматоров. Они-то и научили нас всем премудростям своего ремесла. Представляете, сегодня мультипликатор помогает снимать фильм о том, как не подцепить венерическую болезнь, а завтра он снова дома, продолжает работать над «Фантазией».[39]
Мы многому научились. После войны Ларс Иг и я отправились покорять Голливуд. Ларс как аниматор был однозначно лучше меня, однако успех пришел именно ко мне. Наверное, потому, что Ларс всегда считал мультипликацию не слишком достойным занятием – все его честолюбивые помыслы вертелись вокруг карьеры «настоящего», серьезного художника. Моя же цель была куда более приземленной – я хотел делать мультики, которые отражали бы самую суть среднестатистической американской семьи двадцатого столетия. Вы никогда не задумывались, почему я назвал свой парк именно «Фэмилилендом», а не «Ламаарлендом», в пику Диснею? Я хотел, чтобы «Ламаар» стало синонимом слова «семья».
