тихо, ничто не шелохнется, ни единое дуновение не нарушает мертвой неподвижности. А потом вдруг как будто промелькнуло что-то, едва уловимый намек на движение. Но Момоко уже знает — там кто-то есть. Отблеск лунного света падает на его щеки и глаза, обрисовавшиеся на фоне дверного проема. Он прячется среди развалин, напротив дома, где живет Йоши. Он неотрывно смотрит наверх, прямо в их окно.
Момоко включила свет, накинула халат и присела, скрестив ноги, на краешек футона. Это все чувство вины, сказала она себе. Конечно, это ее сонное воображение вызвало образ Волчка и поместило его лицо среди каких-то пригрезившихся руин. Странно, прежде ее никогда не мучили такие кошмары. По природе Момоко не была склонна к обману, а всякие тайны внушали ей скорее ужас. Она так устала — слава богу, через пару дней станет полегче — Йоши уедет, а с его отъездом кончится и вся эта ужасная история.
Момоко откинула назад волосы и подошла к окну. Да, да, все оттого, что совесть нечиста, нервы не выдерживают, вот и снится неизвестно что. А в голове все ныл какой-то туманный страх, ныл, ныл и наконец заговорил неотступно и четко: «А что, если это правда? Что, если Волчок на самом деле был там? Что, если я видела Волчка и просто не осознавала этого, пока сделанный мозгом моментальный снимок не выплыл во сне? Фантастика? А может быть, не совсем? Допустим, мои глаза скользнули по подворотне и даже приметили спрятавшегося там Волчка, но тогда голова была слишком занята рассказом Йоши, чтобы воспринять увиденное. Если это правда, то и он меня видел. А если видел, значит, все знает».
Эта догадка поразила Момоко своей неумолимой, чудовищной неоспоримостью. И пускай простейшее рассуждение может доказать обратное, пускай даже ребенок поймет, что вся эта теория — совершеннейший абсурд, — Момоко нет до того дела. Вся логика мира, все доводы разума, весь здравый смысл — ничто перед слепящей вспышкой интуиции, иррационального, животного инстинкта.
Но это продлилось лишь мгновение. Момоко прошлась по комнате, вбирая в себя успокоительную основательность настоящих, устойчивых вещей. Она снова была в реально существующем мире, а только что мучившая ее догадка представилась не более чем одной из нелепиц, какие, бывает, возникают в невыспавшейся голове в три часа ночи. Волчок ей просто приснился, и очень скоро ей не придется больше смотреть на эту подворотню.
Тусклый утренний свет наполнял ее опрятную комнату. Порядок нарушала лишь брошенная на стул одежда. Не успел Волчок прикрыть за собой дверь, как соседи сверху принялись стучать молотком. Он сразу направился к стоявшему у стены, под картинами, тяжелому дубовому сундуку, опустился перед ним на колени и откинул крышку.
Из сундука пахнуло плесенью. Волчок открывал его с таким чувством, будто заходил в запретную комнату, которая много лет простояла на замке. Нетвердыми, потными руками перебирал он вещи Момоко. Все за и против были давно и не раз взвешены, шаг этот был признан необходимым. Волчок твердо знал, что поступает так не из неприличного любопытства. Он не казался самому себе подлецом. И если бы она внезапно вошла и застала его врасплох, он бы не стал оправдываться. Волчку просто нужно было узнать правду. Потому что правду скрывали. Если хорошенько поискать, он найдет ее у Момоко в комнате.
Два альбома с фотографиями были уложены у стенки сундука. Еще там были старые тетрадки, разные предметы одежды, ее шелковое кимоно, шкатулка с украшениями и, на самом дне, — аккуратно свернутый форменный блейзер английской женской школы. Волчок пощупал шерстяную ткань, долго рассматривал вышитый на нагрудном кармане герб школы с латинским девизом. Напоминание о таком до боли знакомом и безвозвратно исчезнувшем мире. Он снова стоял у белой границы поля и подбрасывал крикетный мяч, только овальное поле было где-то далеко-далеко, а стук биты по мячу прозвучал как далекое эхо какой-то другой эпохи.
Снаружи пошел снег. Озябший Волчок поднял воротник шинели.
Лондонский альбом он уже видел и сразу положил его обратно. Оставался еще один, незнакомый. Волчок просмотрел снимки, сделанные сразу по возвращении в Японию. Вот ее отец, стекла очков не могут скрыть усталого взгляда, видно, что он безропотно смирился с неотвратимым ходом событий. А вот целый разворот с фотографиями юной, непривычно пухленькой Момоко и молодого человека с неизменным альбомом для эскизов под мышкой. Они были засняты в самых разнообразных обстоятельствах: в саду, в парке, перед каким-то баром — по всей видимости, в довоенном Токио. Волчок обнаружил и ту самую фотографию, что раньше висела у Момоко на стене и исчезла оттуда после того, как они стали любовниками. На всех снимках молодые люди сидели или стояли рядом, держась за руки, а под одним была приклеена надпись: «Момоко и Йоши, Киото, лето 1941 года». Волчок внимательно рассмотрел лицо молодого человека и только потом закрыл альбом.
Затем он извлек из сундука связку писем, с почтовыми штемпелями из самых разных мест, от Маньчжурии до Бирмы. Бесспорно, это были любовные письма, бережно разложенные в хронологическом порядке, в них то и дело упоминались какие-то сокровенные, глубоко личные мелочи, ничего не значащие для посторонних. Волчок перебрал всю стопку, его внимание задерживалось то на одном письме, то на другом. От года к году тон писем становился мрачнее. Переписка обрывалась в начале 1944 года.
Завершало ее не дошедшее до адресата письмо Момоко. На конверте стояли полное имя и фамилия Йоши, его чин и полк, в котором он служил. Волчок вынул блокнот и все подробно записал.
Последним в стопке Волчок обнаружил какой-то, явно недавний, конверт без штемпеля и марки. Поперек конверта было нацарапано имя Момоко, а внутри лежал непонятный клочок бумаги. Волчок пригляделся: увы, слишком хорошо знакомый адрес, нарисованный от руки план, внизу небрежный росчерк — «Йоши».
Оставалось сложить письма в прежнем порядке и аккуратно вернуть на место все содержимое сундука. Волчок поднялся с коленей, довольный тем, что после его вторжения не осталось ни следа. Стенка, у которой стоял сундук, была украшена картинами, взор Волчка неожиданно упал на них. Это был скорее беглый набросок, художнику понадобилось лишь несколько быстрых уверенных штрихов, чтобы запечатлеть изящную линию изогнутого стана и шеи, округлость бедер и живота, тонкую руку с браслетом на запястье. У Волчка замерло сердце, он глядел то на черный браслет, то на подпись в углу рисунка и недоумевал, как это он раньше ее не узнал.
Ладная форма офицера британской армии повисла на нем, как нелепый наряд печального клоуна. Волчок вышел, зажав в кулаке сведения о молодом японце.
Щелчок фотоаппарата раздался в тот самый миг, когда она уже приоткрыла дверь и быстро оглянулась, будто боялась, что кто-то за ней следит. Затвор объектива открылся и закрылся, поймав ее образ вместе с потоком сумеречного света. Потом она зашла в дом. Какое-то время Волчок тщетно ждал ее появления в окне и, не дождавшись, побрел к своему джипу.
У него уже была целая коллекция фотографий, и она неуклонно росла с каждым днем. При желании можно всю доску для объявлений заполнить моментальными снимками, увеличенными фотографиями, предварительно их подписав и поставив даты. Волчок вернулся в казарму, разложил фотографии под лампой в хронологическом порядке и долго смотрел на них. Зачастую Момоко стояла в дверях не одна. Рядом с ней был молодой человек в старом солдатском кителе императорской армии. Имя этого человека было надежно заперто в тумбочке, рядом с кроватью, в армейской казарме. Отложив фотографии, Волчок лег, закурил и долго глядел на вырванный из записной книжки листок.
Он глядел на иероглифы и видел Момоко. Ее образ не оставлял его ни на миг. Она улыбалась манящей, таинственной улыбкой, глупо хихикала, как тогда, на танцах, все смеялась и смеялась и чертила что-то на окне в комнате того молодого японца.
Момоко не смеялась. Она даже не улыбалась. В то самое время, когда Волчок брел к своему джину, Момоко стояла, прислонившись к стене, и разглядывала корешки книг на самодельном стеллаже. Всякий раз, приходя к Йоши, она видела, как растет его коллекция. Тут вперемешку стояли труды восточных и западных философов, буддийские трактаты, увесистый том истории Бирмы. Она знала, что Йоши зачастую отказывал себе в еде, чтобы на последние деньги покупать их на развалах и в лавках букинистов.
— Вот чем ты занят целыми днями.
Йоши кивнул из центра комнаты, где все это время сидел, скрестив ноги.
— Тебе это все не надоело? — не отставала Момоко.
Он начинал выводить ее из терпения.
