– Да, верно. Как бы то ни было, кинокомпания попросила нас закончить фильм за него, и мы согласились.
– Ты и Вертун-Болтун собираетесь снимать «Полночь»? Дружище, это самое удивительное, что я слышал за последний месяц. Можешь не сомневаться, я участвую. Что мы будем делать?
– А ты не можешь сегодня вечерком в районе девяти подъехать ко мне? Мне бы хотелось объяснить это всем сразу.
– Конечно. Мы с Шон сегодня все равно собирались в кино, так что я ей сам скажу, когда встретимся.
Слушай, Уэбер это же просто фантастика. Большое тебе спасибо за то, что не забыл про меня. Это будет первый раз, когда мне доведется играть профессионально.
– Может, для начала это и не лучший вариант, поскольку мы еще и сами точно не знаем, что делаем. Но, думаю, в любом случае будет интересно. Послушай, давай потом поговорим. А то мне еще нужно позвонить Уайетту и рассказать ему о Хьюстоне.
– Уэбер, я только вот что еще хочу тебе сказать. По словам Хьюстона, то, что ты для него сделал, было первым и последним хорошим событием в его жизни. Он знал, что он не великий актер, но ты был единственным, кто хоть раз дал ему возможность пусть немного, но гордиться собой. Я думаю, ему приходилось хуже, чем всем нам – я имею в виду его жизнь – но знаешь, все мы, вся труппа в большом долгу перед тобой за то, что ты для нас сделал. Просто мы никогда тебе этого не говорим, и сейчас я говорю это не потому, что ты сделал мне столь роскошное предложение. Мы очень благодарны тебе, ты самыми разными способами спасал нам жизни.
Пусть даже у нас, возможно, не так уж много от них осталось.
Потом я позвонил Уайетту и рассказал ему о Хьюстоне Таффе. Мы немного поговорили и сошлись на другой кандидатуре. Может, оттого, что он находился в сходной с Хьюстоном ситуации, а может, и просто будучи человеком более спокойным, чем я, Уайетт, кажется, был не слишком расстроен печальными новостями.
– Он умер, надеясь на что-то. Счастливчик. У него была главная роль в спектакле. И ее ему дал ты, Уэбер. Ты дал ему его последнее будущее.
На встречу с Каллен я пришел раньше времени и стоял у входа в бар, наслаждаясь приятно остужающим лицо нью-йоркским холодком. Я смотрел в другую сторону, когда почувствовал, как кто-то сзади хлопает меня по плечу, и услышал: «Отличная куртка. Где достал?»
Это оказалась Каллен, точно в такой же куртке. Я подарил ее ей в качестве сюрприза в начале наших отношений как спонтанный подарок, призванный возвестить:
– Слушай, Уэбер, я целый день просидела дома с Мэй. Ты не против, если мы просто прогуляемся к реке и немного подышим свежим воздухом? А потом можно вернуться и выпить рома или чего-нибудь еще.
Мы дошли до тянущегося вдоль Гудзона парка и пошли дальше, потому что было холодно, и ветер пронизывал до костей.
Каллен любит поговорить и часто перебивает, не задумываясь. Иногда это просто приводит в отчаяние, поэтому, на сей раз, я попросил ее сначала выслушать меня до конца, а уж только потом задавать вопросы или отпускать замечания. История обещала быть долгой, к тому же ее и без того было трудно рассказывать.
– Все это немного напоминает Рондуа, Каллен. Она взяла меня под руку и притянула к себе.
– Прежде чем начнешь, поцелуй меня, Как следует. – Свободной рукой она обхватила меня за шею и прильнула к моим губам. Ее поцелуй был крепким и любящим.
– Ты в первый раз так меня поцеловала. Она пожала плечами и кивком головы дала понять, что нам пора продолжать прогулку.
– Не смогла удержаться – уж больно у тебя печальный и усталый вид. Так ты мне что-нибудь расскажешь, наконец, или так и будешь ходить вокруг да около?
– Сейчас. Помнишь тот день, когда умер Фил и я пришел к вам?
Мы гуляли два часа, и все это время я говорил не умолкая. Хотя она и обещала не перебивать меня, но несколько раз все же не смогла удержаться. Наконец мы замерзли и зашли в закусочную выпить кофе. Согрев желудки, мы снова вышли на улицу и пошли по Бродвею. Я заметил собаку, напомнившую мне собаку в океане. Я увидел девочку, немного похожую на Спросоню. Мы прошли букинистическую лавку, в витрине которой были выставлены три экземпляра «Костей Луны». По соседству была кафешка, где продавались точно такие же шоколадные пирожные как те, что ел Доминик Скэнлан в день нашего знакомства с Никапли. Это была прогулка, когда все напоминало мне о чем-нибудь еще, и таким образом мне было гораздо легче сделать свой рассказ более четким и подробным.
Тем не менее, просто невозможно рассказать кому-либо о необычных или пугающих событиях в твоей жизни после того, как они перестали случаться. Это все равно, что описывать запах. Однажды я попал на лекцию писателя, знаменитого своими книгами о самых разных экзотических местах. После лекции кто-то спросил, почему он всегда, прежде чем писать об этих местах, сначала посещает их. Разве нельзя просто использовать воображение? «Нет, потому что, если не побываешь там, то не уловишь невидимый запах места, а это самая главная его отличительная особенность». То же самое вполне справедливо и для хороших или плохих моментов жизни – эти важные для человека мгновения пронизывают невидимые запахи, и если другие люди не имели возможности их обонять, они никогда ничего по-настоящему не узнают или не поймут.
Попытки все объяснить и утомляли, и нервировали меня, но мне хотелось знать, что думает о событиях последних дней именно Каллен, а не кто-нибудь другой. Теперь, когда не стало Фила, она была моим лучшим другом. Поскольку нам не суждено было быть любовниками, я мог прислушаться к порой нескладным, но интересным логическим рассуждениям женщины, не принимая при этом во внимание сексуальный дамоклов меч, обычно всегда нависающий над подобными разговорами.
Когда я закончил свой рассказ, мы снова зашли выпить кофе в «Шоколад с орешками» где-то в районе пятидесятых улиц. Каллен ела пышку, и вся ее верхняя губа была в сахарной пудре. Стоило ей заговорить, и пудра посыпалась на куртку. Я потянулся и втер ее в кожаный отворот.
– Тебе никогда не доводилось слышать болгарскую музыку? Пока я сегодня сидела с Мэй, по радио как раз была передача о ней, и я прослушала ее всю до конца. Очень странная и загадочная, печальная, но мне это, в общем-то, пришлось по душе. Что-то в тебе сразу признает ее, понимаешь?
О чем вообще мы говорим, Уэбер? Ангелы и дьяволы – они тоже болгарская музыка. Ты вступаешь с ними в контакт, и это отвратительно, но в то же время ты сразу узнаешь их. Не их как таковых, а их –как часть самого
– Не было у меня никаких видений, Каллен. Когда я видел Спросоню, со мной был Уайетт.
– А когда я видела Рондуа, со мной был ты. Позволь мне закончить то, что я собиралась сказать. Все увиденное и пережитое тобой – это та же болгарская музыка. Поначалу ты отшатнулся и состроил кислую мину, поскольку раньше ничего подобного не слышал, но потом начал притопывать ногой, думая: а штука- то, в общем, ничего! Так было у меня с Рондуа. А ты помнишь заключительные слова моей книги? Я только их и могу теперь цитировать, поскольку только они по-прежнему отражают мои чувства: 'Трудно убедить себя, что твой дом там, где ты находишься в данный момент, и это не всегда то место, где находится твое сердце. Иногда у меня получается, а иногда нет».
Жаль, ты не видел своего лица, когда говорил, дружок. Что бы сейчас не происходило, оно тебя явно поражает. Это как раз все то, что ты любишь –призраки, фильмы, помощь другим людям. Просто раньше ты никогда не слышал, чтобы так играли, и такое исполнение кажется тебе чертовски странным.
Хочешь, дам тебе практический совет? Так вот, слушай: побыстрее возвращайся туда и посмотри, чем ты можешь помочь… Я думаю, ангел хочет, чтобы, встретившись с ужасами и злом в кино, люди просто смеялись. Вот так и сними эту сцену. Похоже, Фил, вольно или невольно, изобразил зло хорошим – слишком хорошим – и именно из-за этого началась такая кутерьма.
Но в принципе ты, наверное, прав. Мне все эти «Полуночи» никогда не казались такими уж пугающими. Действительно, от них бегут мурашки по телу, в них как надо завывают и вскрикивают, но в конечном итоге все это так себе.
Скажи, а Вертун-Болтун никогда не рассказывал тебе о попкорнометре для фильмов? Нет? Но это чистая
