— Господи, — фыркнул Грэг. — Как же низко упали ваши оценки после замужества, миссис Хьюстон.
Линда бросила на него уничтожающий взгляд. Сам-то он не был ни вежливым, ни выдержанным. Одевался ужасно или вообще ходил полуголым. Становилось все жарче, и она боялась, что он в любой момент может стянуть с себя свою ужасную рубаху с кувыркающимися мартышками.
Единственной совершенной вещью в Грэге было то, что он говорил и делал совершенно ужасные вещи.
Ей стало интересно, что бы произошло, если бы тогда вместо Фрэнка он, как ураган, ворвался бы в ее жизнь. Эта мысль так захватила и взволновала ее, что она постаралась поскорей избавиться от нее.
— Да, он был слишком хорошим, — защищаясь, повторила она. — И я была не единственной, кто так считал. Он тоже почитал себя верхом совершенства, перед которым трудно устоять. И чтобы доказать себе это, стал заводить романы.
— Почему? Казалось бы, вы должны были… устраивать его. Зачем ему было обманывать вас? Должно быть, он не настолько был уверен в себе, как казалось.
— Да, он не был уверен в себе. Все началось, когда он узнал, что должен появиться Томми. Отцовство пугало его. Ему казалось, что ребенок будет занимать много времени и что жизнь пройдет мимо.
Грэг зевнул.
— Господи, как я ненавижу таких парней. И зачем они только женятся? Пожалуй, я разденусь — здесь так печет.
Как она и боялась, он снял рубашку и швырнул ее на спинку своего шезлонга. Затем изогнулся, хлопнул себя по голому животу и с удовлетворением вздохнул. Солнечный свет, проникавший сквозь решетку беседки, нарисовал затейливые узоры на его груди.
Он закинул руки за голову и прикрыл глаза, как если бы тема разговора ему наскучила.
— Не тратьте время на своего покойного, но неоплаканного мужа. Бадави должен думать, что вы были счастливы с ним, а не на грани развода.
Линда поймала себя на том, что не может оторвать глаз от красивых очертаний его лица. Ветер с океана растрепал его волосы, и одна прядь упала ему на лоб. Сейчас, когда глаза его были закрыты, она могла наконец разглядеть его черты. У него были острые скулы и орлиный нос. Линия рта выражала сочетание чувственности, и цинизма, и чего-то еще, не поддающегося разгадке.
Она все еще помнила ощущение его горячих и уверенных губ на своих. Его поцелуй был долгим, проникающим прямо ей в сердце. От этого воспоминания на нее напала приятная истома, как если бы дневная жара опьянила ее. Вид его большого сильного тела вызывал в ней непозволительные мысли и желания.
Он испугал ее, заговорив не открывая глаз:
— А сейчас бы вы развелись с ним?
Охватившее ее чувство вины заставило ее быстро отвернуться. Она не знала ответа. Трагическая смерть мужа так потрясла ее, что она жалела даже о самой мысли о разводе.
— Не знаю, — ответила она. — Его гибель… все так… осложнила…
— Опять осложнения, — тихим, грубоватым голосом сказал он и лениво пропел:
— «Ничего не осталось, кроме осложнений, Никаких бесед, кроме обвинений, А ведь когда-то была любовь, Милая, что же случилось с ней?»
Линда горько усмехнулась.
— Я помню эту песню. Я ее «прожила».
— Какое совпадение. Это я написал ее.
— Вы?
Он потянулся и снова зевнул.
— Да. О'кей, давайте продолжим… Вы перестали работать на фирме, когда забеременели, и стали свободным художником. Сын родился восемнадцатого сентября, в четверг ночью. Ваш любимый цвет зеленый, любимая еда — лазанья.
Линда кивнула.
— Я переехала сюда девять месяцев назад, — подхватила она. — Мы с вами познакомились три, нет, четыре месяца назад, когда вы впервые приехали посмотреть на виллу. Встретились на пляже. Я гуляла. Нет, строила с Томми замок из песка.
Она в отчаянии затрясла головой.
— Нет, я никогда это не запомню. А лгать я не умею. И никогда не умела. У меня ничего не получится. Лучше скажите мистеру Бадави, что у меня ларингит.
— Это жара на вас действует. Придется мне бросить вас в бассейн. Я и сам не прочь окунуться.
— Ну, нет, — запротестовала она, не желая подвергаться риску снова побывать в его руках. Она была сыта этим по горло.
— Тогда слушайтесь, — лениво сказал он, все еще не открывая глаз. — Какой мой любимый цвет? Вкус? Имя моего первого любимца?
— Ваш любимый цвет — небесно-голубой. — Она наморщила лоб, пытаясь вспомнить. — Ваш любимый вкус — вкус лимона. Вашим первым домашним животным была собака по имени… по имени… — она окончательно сбилась и замолкла.
Он приподнял голову, открыл один глаз и несколько раздраженно взглянул на нее.
— Зут. Его звали Зут. Что означает по-французски то ли «взять его», то ли еще что-то. Ужасная была собака. Из-за нее в основном я и стал любить кошек.
— Правильно, — с серьезным видом кивнула Линда. — Ваша мать приобрела его, чтобы он не давал вам удирать куда-нибудь, когда вы были маленьким. Он тут же хватал вас сзади за штанишки.
— Частенько он прихватывал еще кое-что вместе со штанами, — проворчал он. Внезапно он оживился. — Хотите посмотреть на мои шрамы?
— Конечно, нет!
— Какая стыдливость. — Он снова закрыл глаза. — Продолжайте. Расскажите мне о моем самом любимом предмете — обо мне.
Линда откинулась в шезлонге и тоже закрыла глаза. Жара сгустилась вокруг нее, делая ее ленивой и одновременно несобранной. Она с трудом заставляла свой непокорный ум сосредоточиться не на эмоциях, а на фактах.
— Вы родились в Лафаете, штат Луизиана, — сказала она. — Ваша мать — из племени кайюн, отец — ирландец. Когда вам исполнился год, они переехали на побережье, потому что ваш отец не мог жить без моря.
— Мой папуля был неутомимым человеком.
— Он проводил большую часть времени, работая на грузовых пароходах, — продолжала она, — но успел вырастить еще троих детей.
— Лучше бы он чаще оставался дома и заботился о них, — беззлобно вставил Грэг.
— Учились вы плохо, и у вас были проблемы с дисциплиной.
— Я предпочитаю считать это творческим бунтом против учреждения, которое пыталось подавить меня.
— Вы начали петь, когда вам было пятнадцать, около ночных клубов — внутрь вас еще не пускали. В двенадцать вы уже сочиняли песни и учились играть на гитаре.
— Чтобы заплатить за эту гитару, моей маме пришлось работать официанткой сверхурочно. Она была очень хорошей матерью.
— И мечтала, чтобы вы поступили в колледж.
— Я пытался, — в его полусонном голосе опять прозвучало раздражение, — но жизнь вела меня своим путем. То я набирал новую группу, то еще что-нибудь.
О, в отчаянии подумала она, он безнадежен, этот самый бесшабашный из всех, кого она знала, человек. Он был дерзким, упрямым и своевольным. И таким он начинал ей все больше нравиться. Это было как наваждение. Должно быть, она слишком долго была на солнце.
Линда потерла виски — у нее начинала болеть голова.
