– Прозеваете и этих, плохо будет.
От недавно пережитого, от того, что он в кальсонах перед одетым Пуговицыным, от того, что живот гонит его на двор, а ему нельзя, Казик озлился. Истерически взвизгнул:
– А при чем тут я? Вы знаете, кто они такие, что собираются делать, при чем тут я? Я же не могу их арестовать.
Бессмысленный вначале разговор становился интересным. Пуговицын сел на табурет и стал снимать допрос, точно за этим и явился.
– Они тоже в лес собираются?
– Откуда мне знать? Вещи сбывают, а что я знаю?
– С шурином своим связь держат?
– Ну, что вы меня спрашиваете? От меня они все скрывают.
– Скрывают? Ага!
На столе уже стояла поллитровка самогона. Ожидая, пока появится закуска (у этих куркулей есть что выставить!), Пуговицын продолжал допрос.
Толя все стоял под стеной. Скоро рассвет, а их нет и нет. Наконец послышались шаркающие шаги – похоже, что Алексей. Испугался, когда Толя выскочил из своей засады.
– Тише, он опять ходит, – непослушными губами прошептал Толя.
Алексей юркнул в сени, Толя за ним. И оба к окну. Быстрые, легкие шаги.
Тепло-тепло стало у Толи где-то внутри, хотя зубы стучат еще сильнее.
Толя сказал маме про ставню и, между прочим, про то, что он, Толя, ждал их на улице.
– Вот так, голый? Ложись сейчас же в кровать.
Весь дрожа, Толя юркнул под одеяло. Алексей тоже лег и сразу потянул все одеяло.
– Разлегся тут.
– Ну что вы как бирюки? – укоряет мама, присев на край кровати.
– Да мы так, – с радостной готовностью оправдывает брата Толя.
– Холодный какой. Ты долго стоял, сынок?
Это, кажется, для мамы важнее, чем та опасность, которая ходила возле дома. Оттуда, из лесу, мама принесла какое-то спокойствие.
– Встретили нас хорошо, – стала рассказывать она, – расспрашивали. Просят еще поработать на месте. Когда будет особенно трудно, обещают забрать. Запасаются медикаментами, весной ожидается что-то. Какое-то большое наступление на немцев.
Алексей авторитетно пояснил:
– Всеобщее.
Когда мама ушла, Толя потребовал от Алексея подробностей. Но тот не хочет да и не умеет расписывать. Ну, подошли, ну, поднялись с земли двое в маскхалатах, и в хате ждали двое. (Хорошо, что хоть фамилии запомнил: Кучугура, Сырокваш.) Расспрашивали, угощали самогонкой. Крепкая! Этого он мог и не говорить: конечно же у партизан все особенное.
Тоже увидел: встали, сели, говорили, самогон… Будто к Лесуну в гости сходил. И уже храпит. Толя сердито двинул брата локтем и, закинув руки за голову, долго лежал с открытыми глазами. Он вынужден был сам дорассказывать себе о встрече с партизанами.
Утром Толя спросил:
– А про
Мать, нахмурившись, ответила:
– Коваленок им говорил. И у нас спрашивали.
– Доберутся! – с откровенной жестокостью воскликнул сын.
– Я не хочу, чтобы из-за нас.
– Жалеть такого!
– Я просила не трогать его. Да и повредит это.
– И напрасно, – с мужским превосходством заявил младший.
Алексей молчал.
Встреча
Поселковый базар. На выбитом в снегу пятачке толкутся люди. Это не городской базар, люди знают друг дружку в лицо, и потому нет зазывных голосов, торгуют деловито, молча. У женщины в руках бутылка молока, у другой – миска с картофелем. Лишь старичок, щуплый и маленький, тоненько покрикивает: товар его плохо заметен.
– Сахаринчик, немецкий сахар, грамм на ведро воды!
И старуха Жигоцкая вынесла товар: держит на ладони пол-литровую баночку.
Две девочки подбежали, смотрят. Старуха сладко лизнула стеклянную стенку баночки.
– Мёдик, сладенький.
Подошла Надя – это ее девочки.
Старуха Жигоцкая видит, что и Корзуниха здесь. Надя двумя руками отгребает детишек от старухи.
– У тети есть сынок, он сам скушает этот мёдик.
Звучит это: захлебнуться бы ему! И старуха это услышала. Улыбочка сползла с лица ее.
– И тебе он дорогу переступил? Сами не живете и другим мешаете.
Анна Михайловна слушает издали, на лице ее – смертельная усталость.
– Анна Михайловна, – неймется Наде, – добрая бабушка сладеньким торгует. Не хотите?
Вдруг решившись, Анна Михайловна подошла.
– Я вас прошу, – тихо попросила она, – сделайте, чтобы сын ваш не приходил. Так и для вас будет лучше.
– А вы не приманивайте, – ревниво и непримиримо говорит старуха.
– Да это он ко мне липнет, – объяснила Надя, – привык к мёдику.
– Сама своих годуй, – отрезала старуха.
– Буду вашей невестушкой. Самой любимой.
У старухи аж мед потек на руки. Облизывая края банки и руки заодно, старуха бушует:
– Неве-естушка! Сын мой им плохой! Вы еще своих выгодуйте таких умных, красавцев, таких вежливых.
На лице старухи вдохновение.
– … Никому дороги не переступит, каждому слово скажет, объяснит, зарплату хорошую брал, у него уборщицами такие, как ты…
Сеть
Партизаны обстреляли колонну машин. Только несколько прорвалось к поселку. В комендатуру сносят раненых, убитых.
Толя схватил ведра и пошел через шоссе. Ему необходимо полюбоваться на результаты партизанской работы. Из-за машины выбежал немец и, что-то крича, больно схватил его за плечо. Толя отскочил в канаву и постарался побыстрее уйти. Он видел, как два немца остановили женщину с подростком и стали заталкивать их в кузов. Толя шмыгнул в чужой двор. Теперь будут хватать, кто под руку попадется. Надо переждать.
– Павла убили, – мрачно сообщил Алексей, едва Толя переступил порог кухни.
– Пропадут теперь и Маня и девочка, – плакала мама, – оставил их одних.
Странные они – женщины. Вот уже упреки Павлу за то, что его убили.
– Бургомистр меня встретил и говорит: «Убили возле Больших Дорог вашего шурина».
Дурень, наверное, ожидал, что мама ох как обрадуется.
– Скорее бы в лес нас забирали. Не могу же я так без конца. Чуть что, нас схватят, – в отчаянии проговорила мать.
Прибежал Казик:
– Не уберегся Павел. Он всегда был неосторожен. Я ему говорил: спеши медленно…
Разливается, а самого так и распирает от чувств совсем не печальных. Мама не сдержалась:
– Кое-кому радоваться можно.
Понимая, что рискованно дразнить этого опасного труса, женщина все же мстила ему за все пережитое
