узнал бы Толя, если бы лежал и целился?
Брата встретил шипеньем:
– Шляетесь, как бабы!..
Подошедшие молчат. Они все поняли. Ух, как ненавидит растяп этих Толя! До слез. Особенно того, что пониже и плотнее других.
– Да вы з-знаете, да вас бы… – не может замолчать Толя. И досказать не может. Алексей не отвечает.
Впятером пошли по дороге, ведущей на засаду. Там уже поднялись несколько человек, ждут.
– Вам Волжак покажет! – шипит Толя.
– Мы вроде правильно пошли… – начинает Молокович, увидев Волжака. – Давно не был в этих местах…
– Ничего себе з…цы, – презрительно бросает Волжак, – мокрое от вас осталось бы.
Алексей в сторонке стоит. Толя уже готов хорошее сказать ему, благодарный за то, что жив он остался.
– Заткнись! Еще ты тут!.. – обрывает его старший брат.
Ну да! Тебе что, а Толя стрелял бы. И вон сколько, весь взвод стрелял бы! А потом, что потом было бы?..
Немцы так и не пришли. Волжаку не нравится начало.
– Со мной четыре человека, – объявил командир взвода, ни на кого не глядя. Будто руку за патронами протянул. С непонятной ему самому радостью Толя попросился:
– Я пойду.
Потом Носков назвался. За ним неожиданно – Липень.
– Схожу-ка по старой памяти, – сказал Половец.
И тут – совсем некстати – Алексей. Если хотел – сразу надо было, тогда Толя не вылезал бы.
Остальные пойдут с Кругликом. Волжак договаривается с ним, где и когда встретятся, а Толя смотрит на безразлично-хмурого брата и злится. Стоит и пилит зубами травинку, ему, как тому Волжаку, все равно, огорчен ты или обрадован.
Кружили по песчаным косогорам, поросшим сосняком, перебегали дороги, хлюпали по болоту. Волжак все время впереди: маленький, галифе широкие, рука на расстегнутой кобуре.
К ночи набрели на глухую лесную деревеньку. Сосны прямо на улице. Когда шли огородами, в сарайчике забеспокоились куры.
– Тебя почуяли, пси-и, кхи-и. – Волжак оглянулся на Половца.
Чья-то тень движется через двор. Волжак мигом оказался там.
– Бабка, кто в деревне главный?
– Никого немашака.
– Вот и ладно. Значит – мы. Едоки слабые, одно название.
Алексея оставили на улице. Остальные все вошли в хату.
Печь пылает. Хозяйка, очень толстая, рыхлая, занята чугунами и кувшинами. Картошку высыпала прямо на темный стол, кислое молоко налила в большую глиняную миску.
– Бабка, – засветил редкими зубами Половец, – по молоку я ног не поволоку.
– Немашака, – спокойно ответила хозяйка и руки на животе сложила.
– У меня тут штука такая, – показывает Половец на компас, – гляди, бабка, точно укажет: где солнце, где самогон.
– Знаю, – спокойно говорит тетка, – там нарисовано, где какая держава.
– Образованная бабка, – замечает Волжак, – а вот прусаков развела в хате.
Фу-ты, и правда! Стены глянцем отливают, желтоватым, как поливанная миска на столе. И этот глянец, особенно напротив печки, где светлее и теплее – звучащий, шуршащий, движущийся.
– А если зимой их выморозить? – спрашивает Волжак.
– Боже сохрани! – испугалась женщина. – Разозлятся – жизни не будет.
Вышла баба в сени – Половец тут же оторвался от лавы и как бы поплыл по хате: заглянул в ведро, за печку, под печку.
– Иди сюда, – позвал Липеня. Как гипнотизер этот Половец: сказал – и вот уже толстый ленивец лезет в узкую дыру, под печь. А Половец тем временем заглянул за сундук – показывает горшочек:
– Витамин «не» – маслице.
Быстренько поставил его на стол.
Вошла хозяйка. Липень поднялся с колен и сообщил ей:
– Певень[9] у вас там.
– А ты, сынок, думал – магазин?
Увидела горшочек на столе. Ничуть не удивилась. Сказала только:
– Вы хоть детке оставьте.
– А сколько ж тебе лет, тетка? – удивился Носков.
Вдруг открывается дверь и появляется широколицый и широкоплечий мужчина.
– Добрый вечер.
– Ты кто? – спросил Половец.
– Садись, маслица тебе оставили, – сказала хозяйка.
Волжак выронил ложку и стал сползать под стол. Оттуда просипел:
– Детка, ей-бо!..
Половец грозно спросил:
– Ты – детка?
Парень – а ему, пожалуй, не больше двадцати – обрадовался:
– А вы – веселые. Гы!
Шли по улице и шатались от хохота. Волжак посмотрит на Липеня и просипит: «А Липень тоже де- етка» – и чуть не повалится.
– Нет, а как баба тащила нашего Липеня из-под печи, – напоминает Носков. Уже «тащила» – Толя что- то не помнит.
Небо раздождилось. Недалеко лают собаки. Снова деревня. В эту входили «неводком»: Половец и Волжак посредине улицы, остальные у заборов. Не спит еще деревня. Женский голос зовет какого-то Федьку, шум непонятный, даже далекая музыка. Навстречу идут. Стремительный шепот Волжака:
– Стой! Кто такие? Кто играет там?
Толя подошел ближе. Между низеньким Волжаком и нависающим Половцем стоят двое. Отвечает один:
– Девки собрались, а музыканта увели в Каменку. Там свадьба у начальника над добровольцами. А молодая из нашей деревни. Сестра полицейского.
В голосе – юношеская счастливая струна. Догадывается.
– А вы куда идете? – спрашивает Волжак.
– А мы идем взять бубен. Девки собрались, им абы стук.
– Абы стук, говоришь? В какую хату идете?
– Вот в ту, белые ворота. А это мой дядька, он глухонемой.
– Ну и ты пока сделайся таким же. Понял?
– Понял.
– Ты знаешь, кто мы?
– Вроде знаю.
– Ну, значит, молодец.
Шли дальше, через всю деревню. Началось поле, потом кусты.
– Снимите ленточки с шапок, – приказал вдруг Волжак.
Неужели Волжак пойдет в Каменку, где полицаи, «добровольцы», поведет, ничего толком не узнав? Как в общей лодке: ни грести, ни плавать не умеешь, но веришь, что другие умеют, другие все знают. И вот несет тебя навстречу голосам, писку гармоники, зловещей неизвестности. Каждый следующий шаг кажется невозможным, не веришь, что вот так просто войдешь в деревню, где гуляют полицаи. Но уже идешь
