огородами. Наугад повел Волжак, надеясь на темноту, на свой пистолетик, и оказалось – прошли.
Кто-то бредет по темной улице.
– Какого тебе!.. – Пьяный матюк.
– Половец! – скомандовал Волжак. Неизвестно, что там проделал Половец, но голос, сразу протрезвевший, бодренько поправился:
– Виноват, понимаю…
– Теперь другой разговор. – Шепот Волжака насмешливо злой. – А ну, кто там веселится?
– А вы, интересуюсь, кто будете?
– Половец!.. – голос Волжака.
– Виноват. Так что доброволец один женится.
– Много их?
– Которые добровольцы – человек пять. И наши есть, простите, полицейские.
– Ложись.
– Хлопчики, да мы…
– Замри! У этого забора.
– Виноват, понял. Мы спали, ничего-никого.
– Ты тоже детка?
– Виноват, не понял.
– Ладно, и дружка своего ложи.
Никогда Толя не думал, что обыкновенное пиликанье гармоники может быть таким зловещим, что таким пугающим бывает свет, вываливающийся из окна хаты.
– Трое к окнам, – шепчет Волжак, – мы с Половцем и Толей войдем.
Во дворе вспыхивают папироски. Гармонист вдруг замолк, из сеней повалили еще люди, загалдели. Идущий впереди Толи Носков приостановился, Толя обогнал его, боясь отстать от Волжака. Случилось непредвиденное, но Волжак идет. Какие-то люди стоят на стежке, они разговаривали, теперь замолчали, ждут. Волжак идет стремительно, вплотную за ним Половец.
– Погуляем? – говорит Половец и хлопает кого-то по плечу.
Толя, оглушенный происходящим, видит, как во сне, пугливо-внимательные и удивленные лица. Вслед за Половцем вошел в сени, оставив зловещую неизвестность за спиной, ожидая ее впереди. Дверь из сеней в хату настежь, у порога толпятся девки, какие-то пацаны. Шум, пьяный, густой, плывет из хаты. И кажется, что он уже меняется, становится настороженным, вот-вот взорвется криком. А в сенях по-прежнему толпятся зеваки, будто и не замечая, что вошли партизаны. Это удивило, но и обрадовало. Принимают за полицаев: Волжак в полунемецком, физиономия у Половца нахально спокойная. Расступаются перед незнакомыми полицаями, но к освещенной двери подходит только Половец. Волжак стал в углу сеней, от руки к колену поблескивает пистолетная цепочка. Толя по его примеру прижался к стенке.
В хате – свое, в сенях – свое. Все такое нереальное, потому что обыкновенное. Толя снял с плеча заряженную винтовку, поставил прикладом на пол. Но тут же подставил под нее ногу. Сейчас, сейчас… Толя то поднимает винтовку вдоль ноги, то спускает вниз.
В хате поют «Галю молодую». А в освещенных дверях, как в раме, – Половец. Высокий, плечи приподняты. Из-под локтей его выпархивают встревоженные зеваки.
– Говорит речу, – сообщает Половец, слегка поворачивая голову, – молодой целует. Молодая ничего себе.
Половец все поднимает локти, будто лететь собрался, держа автомат над головами тех, кто занял «удобное» место в дверях и не хочет уходить.
С улицы в сени, отталкивая выбегающих, вскочил парень в светлом костюме. Брюки заправлены в голенища с форсистым напуском. Очень кучерявистый, в верхнем карманчике белеет бумажный цветок шафера, а из бокового торчит белая ручка немецкой гранаты. Наверное, братец невесты. Полицейский!
– Уходите, я знаю, кто вы, уходите…
Схватил Половца за локоть.
– Уходите, я знаю…
Половец выдернул локоть, толкнул его коленкой:
– Отойди, г…к.
Снова подняв автомат, Половец сообщает:
– Молодой встал… Сюда идет.
Парень с белым цветком будто только сейчас понял,
И сразу рванулись из сеней. Толя наступил на что-то мягкое (убитый!) и упал. Его вдруг стошнило. Перевалился через забор. Бежали втроем, потом шагом пошли. Потом остановились. А сзади топот бегущих. Не окликая друг друга, как-то ощутили, поняли – свои. Оказывается, дождь хлещет, не сразу и заметили. Долго пробирались по кустам, вошли в лес. Одежда липнет к телу, как капустный лист. На спине у Толи – словно чья-то холодная, чужая рука. А во рту кисло: что это с ним было?
Кончился большой лес. Спотыкаясь о жерди, колья, выбрались на какие-то огороды. Неужто Волжак все тут знает так хорошо? А если это гарнизон? Постучали в окно хаты, которая в стороне от улицы. Долго никто не отзывался. И вдруг очень громкий (в форточку) голос:
– Ну, что стучишь, в сторожа ко мне нанялся?
– Кто в деревне? – спрашивает Волжак.
– Наверно, ты.
– Пройдите по улице, – приказал командир Алексею и Липеню.
Дверь открывалась долго: громыхали засовы, крючки.
– A ты веселый, хозяин, – голосом, не обещавшим ничего веселого, проговорил Носков.
– Веселый и есть. Кто такие? Полиция? Или еще какие? Скажете теперь: корми! Баба, где ты там? Звала гостей, так жарь яичницу.
Хозяин раздувает угольки, вороша их лучинкой. Плечи узкие, рубаха, кальсоны – из одних дыр да заплат. Вспыхнул огонек, пополз по лучине к черным пальцам, осветив лысую, похожую на яйцо голову, лицо, такое же неприветливое, как и голос. Сухой, заметно скривленный нос, круглые, как у совы, с вывороченными веками глаза, торчащие, будто костяные, уши, маленький подбородок и большой кадык – все такое подчеркнутое и недовольное. Кажется, что круглые глаза недовольны кривым носом, нос – широким ртом, а все вместе – незваными гостями.
– А спать вас тоже ложить?
Хозяин не замечает ни злой улыбки Половца, ни того, какие узкие сделались глаза у Носкова.
– Ложитесь на полу. Кровать мягкая, да моя. Или уже не моя?
За перегородкой забеспокоился кто-то, женский голос:
– Добрешешься, ирод. Он не в себе, хлопчики…
Вышла – босая, старая, сухонькая, виноватая.
– Я вам сварю картошечки.
– Спи, мамаша, нам поспать, – сказал Волжак, – мы со свадьбы.
– И завтра собрались у меня быть? – поинтересовался старик.
– Пропишемся до конца войны, – сказал Носков.
Хозяйка дала старый кожух, постилку. Улеглись. Волжак вдруг поднялся и откинул крючки на окнах.
… Завтрак уже готов, хотя на улице еще совсем ночь. Не очень удобные гости, лучше, если они уйдут пораньше. Никак не удается поднять с нагретого кожуха и усадить за стол Липеня.
Когда собрались уходить, хозяин напомнил:
– А расплатится кто?
