Мария Кюри

«Наша мирная трудовая жизнь совершенно нарушена: не знаю, достигнет ли она когда- нибудь прежней уравновешенности».

Раздражение, пессимизм, пожалуй, горечь в этих письмах не обманчивы. Оба физика утратили внутренний покой.

«Усталость, как результат перенапряжения сил, вызванного малоудовлетворительными материальными условиями нашей работы, увеличилась вторжением общественности, – напишет Мари позже. – Нарушение нашего добровольного отчуждения стало для нас причиной действительного страдания и носило характер бедствия».

Но слава должна была бы дать Кюри в качестве вознаграждения кафедру, лабораторию, сотрудников и столь желанные кредиты. Однако когда придут эти благодеяния? Тоскливое ожидание все еще длится.

Тут мы подходим к одной из основных причин волнения Пьера и Мари. Франция оказалась последней страной, которая признала их: потребовались медаль Дэви и Нобелевская премия, чтобы Парижский университет предоставил Пьеру Кюри кафедру физики. Иностранные награды только подчеркивают те отвратительные условия, в которых они успешно совершили свое открытие и которые, по-видимому, не скоро изменятся.

Пьер перебирает в памяти те должности, в которых ему отказывали четыре года, и полагает долгом своей чести выразить признательность единственному учреждению, которое поощрило его и помогло его работе, насколько позволяли бедные средства этого учреждения, – Школе физики и химии. Делая доклад в Сорбонне и вспоминая свой жалкий сарай, он скажет:

«Я хочу здесь напомнить, что все наши исследования мы сделали в Школе физики и химии города Парижа.

Во всяком научном исследовании влияние среды, в которой выполняется данная работа, имеет очень большое значение, и достигнутые результаты частично зависят от этого влияния. В Школе физики и химии я работаю больше двадцати лет. Его первый директор Шутценбергер был выдающимся ученым… С признательностью вспоминаю, что он дал мне возможность работать, хотя в то время я был лишь ассистентом, впоследствии он разрешил мадам Кюри работать со мной вместе, и это разрешение в те времена, когда он дал его, было малообычным нововведением… Теперешние директора, месье Лаут и месье Гариелъ, сохранили ко мне такое же благожелательное отношение.

Преподаватели Школы и ее выпускники представляют собой благотворную и творческую среду, которая была мне очень полезна. Как раз среди бывших студентов Школы мы обрели себе сотрудников и друзей, и я очень рад предоставленной возможности здесь поблагодарить их всех».

* * *

Отвращение обоих Кюри к известности имело и другие источники, кроме пристрастия к работе или страха перед потерей времени.

У Пьера с его природной замкнутостью эта волна известности наталкивается на его всегдашние убеждения. Он ненавидит всякие иерархические и классовые различия, находит нелепым выделение «первых учеников», а ордена, которых добиваются честолюбцы, кажутся ему ненужными, как и золотые медали в школах. В силу этого убеждения Пьер отказался от ордена, оно же руководило им и в области науки. Ему чуждо стремление к соревнованию, и Пьера нисколько не огорчает, если его обгонит кто-нибудь из собратьев по науке. «Какое значение имеет, что я не опубликовал такой-то работы, – обычно говорил он, – раз это сделал другой».

Его почти неестественное равнодушие имело глубокое влияние на Мари. Но не из подражания Пьеру, не из повиновения ему Мари всю жизнь избегает знаков восхищения. У нее борьба с известностью не убеждение, а инстинкт. Она непроизвольно робеет и вся сжимается, когда должна встретиться с толпой, а иной раз приходит в такое замешательство, что чувствует головокружение, общее физическое недомогание. Кроме того, весь уклад ее жизни заполнен множеством обязанностей, не допускающих напрасной траты энергии. Взвалив на свои плечи всю тяжесть научной работы, материнства, забот о доме, самообразования, мадам Кюри движется по своему трудному пути, как эквилибрист. Еще одна лишняя «роль» – и равновесие нарушено: она свалится с туго натянутого каната. Мари – жена, мать, ученая, преподавательница – не имеет ни одной свободной секунды, чтобы разыгрывать еще роль знаменитой женщины.

Идя различными путями, Пьер и Мари приходят к одной и той же позиции уклонения от славы. Два человека, осуществившие вдвоем огромное дело, могли бы воспринимать славу по-разному. Пьер мог быть далеким от нее, Мари тщеславной… Но нет! Обе души, как и оба мозга, – одного качества. Супруги победоносно выдерживают это испытание и в своем уклонении от славы оказываются едины.

* * *

Признаться ли, что я страстно желала разыскать хоть какое-нибудь нарушение этого закона, казавшегося мне жестоким? Мне бы хотелось, чтобы удивительный успех, научная известность, беспримерная для женщины, даровали моей матери минуты счастья. Мне казалось чересчур несправедливым; что великолепные достижения непрестанно вызывали страдание у моей героини, и я дала бы многое за то, чтобы найти в ее письмах, хотя бы в приписке или среди признаний, какой-нибудь признак тщеславной гордости, возглас или облегченный вздох победы.

Напрасная надежда. Мари, получив звание «знаменитой мадам Кюри», будет временами счастливой, но только в тишине лаборатории или в тесном кругу своей семьи. Изо дня в день она становится тусклее, бесцветнее для того, чтобы не стать той «звездой», в которой не узнала бы себя. Всем незнакомцам, подходящим к ней с настойчивым вопросом: «Не вы ли мадам Кюри?», – она в течение нескольких лет будет отвечать безразличным тоном, подавляя вспышку страха и обрекая себя на бесстрастие: «Нет… вы ошибаетесь».

В присутствии своих поклонников или власть имущих, которые теперь обращаются с ней, как с высочайшей особой, она, как и ее супруг, испытывает удивление, усталость и более или менее удачно скрываемое нетерпение, а кроме того – скуку; смертельная, давящая скука угнетает ее, когда навязчивые люди говорят об ее открытии и таланте.

Из множества анекдотов один прекрасно выражает отношение обоих Кюри к тому, что Пьер называет «благостынями судьбы». Супруги обедают в Елисейском дворце у президента Лубе. Вечером одна дама подходит к Мари и говорит:

– Хотите, я Вас представлю греческому королю?

Мари наивно, вежливо, мягко, но чересчур откровенно отвечает:

– Не вижу в этом надобности.

Заметив, что дама опешила, и разглядев, к своему ужасу, что эта сначала не узнанная ею дама не кто