рода.
Мадемуазель Феррюс на время прерывает дискуссию о международном положении.
– Вы уже выбрали? – спрашивает она.
– Что выбрала?
– Как что? Имя! Пора, пора…
– У нас, кажется, есть еще несколько месяцев впереди.
– Я придумала несколько имен. Но не уверена, что предложу их вам. Вам, молодым, так трудно угодить. Вам ничего не нравится.
– А все-таки?
– Что бы вы сказали, – решается наконец мадемуазель Феррюс, преодолевая свое недоверие, – …о Тибальде? По-моему, это чрезвычайно красивое имя для мальчика.
– Да, именно для мальчика, – подхватывает Жиль. – Девочке оно куда меньше подходит.
– Боже, до чего ты глуп! Что за школьные шутки!
– Тибальд как-то отдает средневековьем, – замечает Жанина.
– Ну и что же? Во всяком случае, это очень изысканное имя. Одного из наследников французского престола зовут Тибальд.
– Вот это довод! – говорит мосье Феррюс. – Но боюсь, что это имя для нас слишком шикарно. А вы что скажете, Вероника?
– Я с вами согласна. Явно слишком шикарно.
Час спустя за завтраком мадемуазель Феррюс снова пытается отстоять свой приоритет по части имен.
– Ну а как бы вы отнеслись к Бертранде?
Семья за столом словно окаменела. Наконец Жиль решается:
– Боюсь, что это имя трудновато выговорить.
– А что, это имя тоже в ходу у членов королевской фамилии? – осторожно осведомляется мосье Феррюс.
– Насколько мне известно – нет. Погодите, сейчас вспомню… Девочек зовут Изабелла, Клод.
– Скажи, папа, правда, что граф Парижский мог бы сменить де Голля? Я читала в «Пари-матч», что он котируется как дофин.
– Маловероятно, детка. Франция вряд ли пошла бы на…
Мадемуазель Феррюс воинственно вскидывает голову:
– Почему вряд ли? Скажите на милость!..
– У тети Мирей культ королевской семьи, – шепчет мосье Феррюс, наклоняясь к снохе, словно доверяя ей тайну.
– Ну, насчет культа ты преувеличиваешь! Но нельзя отрицать, что все они воистину порядочные люди. Я уверена, что граф Парижский правил бы страной не хуже любого современного политикана. Что ни говорите, а он все-таки последняя ветвь…
– Да будь он хоть деревом, что из того? – перебивает Жиль.
– Вероника, вы любите сельдерей? – вдруг спрашивает мадам Феррюс. Ее высказывания, вызванные какими-то смутными ассоциациями, часто бывают неожиданными. – Я подумала, что, может быть, сегодня к ужину… Говорят, это очень полезно.
Вместо ответа Вероника кивает и глядит на свекровь с несколько усталой и натянутой улыбкой.
– Один мальчик на пляже, – говорит Жанина, – уверял меня, что де Голля не переизберут… Его отец – депутат, не знаю, правда, от какого округа, он в оппозиции.
– Не переизберут! Смешно слушать! Они…
– Что-то вы ведете на пляже больно серьезные разговоры, – замечает Жиль. – Я знаю этого мальчика?
– Много они понимают, те, что в оппозиции. Лично я думаю, как тот обозреватель…
– Я хочу знать, с кем ты дружишь?
– …который писал несколько дней назад в «Блокноте».
– Вот еще! Я имею право дружить, с кем захочу, не спрашивая твоего разрешения!
– Дети, не ссорьтесь!
– …Они просто как пауки в банке, словно во времена недоброй памяти Четвертой республики…
– А почему он мне всегда все запрещает? Если бы я его слушалась, я бы жила как монашка.
– Вот видите, Вероника, у нас всегда так, – говорит мадам Феррюс. – Не знаю, будет ли Жиль так же строг к своим детям, как к сестре?
– Зато я буду снисходительной. Для равновесия.
– У нас в классе есть одна девочка из Алжира. Так вот, она рассказала, что ее брат всюду ходит за ней по пятам. Готов запереть ее на замок, чтобы она ни с кем не встречалась. Когда она идет танцевать в Сен-Жермен-де-Пре, он идет вместе с ней и никого к ней не подпускает. Ее зовут Ясмина.
– Вот такие нравы мне по душе, – говорит Жиль. – Эти достойные люди заслуживают независимости. Ей столько же лет, сколько тебе?
– Она даже на год старше.
– В шестнадцать лет приличная девочка не пойдет танцевать в Сен-Жермен-де-Пре.
– Послушай, Жиль, – говорит Вероника. – Ты, оказывается, чудовищный ретроград.
– В этом вопросе я его полностью поддерживаю, – решительно заявляет мадемуазель Феррюс. – В остальном я редко с ним соглашаюсь. Но тут!.. Боже, теперь царит такая распущенность. Это недопустимо.
– О! Ты всегда радуешься, когда угнетают молодых, – говорит Жанина.
По летнему распорядку дня у Феррюсов после завтрака все расходятся по своим комнатам отдыхать.
– Тебе хочется спать?
– Нет. Какие у нас планы на сегодня?
Вероника скинула туфли, закурила сигарету и улеглась на кровать. С одной стороны у нее пепельница, с другой – стопка иллюстрированных журналов.
– Тебе решать, дорогая. Можно погулять вдоль моря после пяти, если ты не очень устала.
– Как вчера?
– Доктор велел побольше ходить.
Когда Жиль остается наедине с женой, у него появляются интонации и жесты, которых не знают за ним его домашние. Он говорит с Вероникой почти материнским тоном, но без сюсюканья. Он полон заботы о ней. Его движения становятся медленными, плавными, словно Вероника очень хрупкая вещь, с которой надо обращаться необычайно бережно.
– И так красиво возвращаться на закате, вспоминаются…
– Знаешь, дорогой, ты мне это уже говорил.
– Ну да? Я уже стал заговариваться. (Он улыбается.)
– Ты мне даже читал эти стихи. В Венеции.
– Спорим, что ты не запомнила ни одной строчки?
– Постой-постой… Помню! «Гиацинтовый, золотой…» Гиацинт – очень красивое слово.
Они улыбаются друг другу. Жиль хочет улечься рядом с ней, но для этого ему надо убрать с постели пачку иллюстрированных журналов. Он кладет журналы на коврик возле кровати, наклоняется и целует Веронику.
– А вообще-то, – говорит он задумчиво, – надо повторять одно и то же.
– Надо? Зачем?
– А затем, что жизнь состоит из вещей, которые повторяются, которые регулярно возникают вновь и в конце концов свиваются в такие… как бы это сказать… жгуты, что ли, связывающие людей. Людей, которые любят друг друга. Мне кажется, то, что называют счастьем, и есть в конечном счете многократный возврат к одному и тому же. Эти вещи знаешь заранее, их ждешь и счастлив оттого, что они повторяются – еще одна нить, связывающая тебя с тем, кого любишь. Это все вещи повседневные, самые обычные: прогулка, закат, стихотворение, шутка, еда какая-нибудь… Ты не согласна?
