позволения приехать и представителю газеты, желавшей узнать мнение Сахарова по поводу безопасности атомных электростанций (весной 86 года случился Чернобыль, и Сахаров послал в Академию записку со своими соображениями насчет повышения безопасности АЭС). На просьбу фиановцев А.Д. ответил, что 'никаких интервью с петлей на шее не будет' [см. Приложение IV. (Прим. ред.)], и теперь подозревал, что его будут уламывать по телефону. Словом, версии «материалистического» толкования внезапной телефонизации у них были. Рассказав об этом, А.Д. помедлил и добавил: 'Как потом выяснилось, у каждого из нас мелькнула мысль — не „сверху' ли будет звонок? Не от Горбачева ли? Или из Политбюро? Но в тот момент мы друг другу об этом ничего не сказали…'
В этом признании А.Д. заключено, на мой взгляд, очень многое. В частности, ключ к ответу на вопрос — что за необыкновенный человек был Сахаров? Самый обыкновенный. Со всем, что обыкновенно свойственно человеку. Уже все против них и никаких перспектив, растоптано диссидентское движение, и только что погиб в тюрьме их друг Анатолий Марченко. Уже — как признавалась мне позже Елена Георгиевна — они смирились с тем, что окончат свои дни в Горьком, и даже стали как-то обставлять горьковскую квартиру. Но живет в человеке надежда — в обоих! — что каким-то волшебным образом, каким-то неизъяснимым прорывом, они будут услышаны и их правда победит.
То же самое, помнится, описано и у Солженицына в «Теленке»: когда в 1974 году, после ареста и ночи, проведенной в Лефортово, начальник тюрьмы поутру бросился отряхивать пух с его костюма, у Солженицына мелькнула шальная мысль — не в Политбюро ли повезут? Вот я им!..
Истинно: надежда умирает последней. У тех, кто имеет силы надеяться.
Весь мой опыт почти пятнадцатилетнего знакомства с А.Д.Сахаровым свидетельствует о том, что он был самым обыкновенным человеком. Заботливым, благодарным, любящим, ответственным, с живым и неутомимым умом. Может быть, чуть лучше воспитанным, чем большая часть окружающих. Никогда не повышавшим голоса. Не давившим всех своим авторитетом. Стремившимся в споре выяснить для себя истину, а не переспорить оппонента.
…Сидели вечером втроем — А.Д., Руфь Григорьевна (его теща — человек совершенно замечательный, но о ней рассказывать надо отдельно) и я; пили чай; разговаривали. Елена Георгиевна была за границей (весна 79 года). А.Д. к слову упомянул о том, что в одной из своих работ он писал о необходимости перейти школам на пятидневку — чтобы дети могли больше времени проводить дома, в семье. Мы с Руфью Григорьевной с ним заспорили — все ли родители мечтают об этом? Люди живут так напряженно, завалены домашними делами; может, в массе, и рады возможности сделать в субботу какие-то дела, пока дети под присмотром. Особенно нападала Руфь Григорьевна (теща!), я поддакивал. 'Значит, вы считаете, что я был неправ? Ну, так или иначе, я это написал…' — невозмутимо отвечал А.Д. и продолжал развивать мысль дальше. Возвращаясь домой, я ругал себя за гонор и самомнение, но поделать уже ничего не мог…
…Летом 88-го сидели однажды втроем — Ефрем Янкелевич (муж Татьяны — дочери Елены Георгиевны; с 77-го по 86-й годы Ефрем координировал за границей усилия по защите Сахаровых), я и еще один друг дома. Говорили о том, что хорошо бы опубликовать в открытой советской печати хоть что-то из работ А.Д., уже давно напечатанных на Западе. Перебирали варианты. Через некоторое время к нам присоединился Андрей Дмитриевич; стали уговаривать его. Он отказывался, говорил об опубликованном ранее как об устаревшем, слабом, требующем переделки (а времени нет). А статья-полемика с Солженицыным (см. в [4]) — что там устарело или требует переделки? 'Ну, не знаю…', — тянул А.Д.: видно было, что разговор ему неинтересен. Вдруг я вспомнил: 'Погодите, вчера жена читала Вашу статью в сборнике „Иного не дано' и что-то ей там сильно не понравилось. Она даже меня в свидетели призвала, что что-то не так. О чем же шла речь? Сейчас вспомню…'. — А.Д. как ожил, распрямился на стуле: 'Послушай, это самое важное из того, о чем мы здесь полчаса говорили. Пожалуйста, постарайтесь вспомнить, это может быть достаточно серьезно'. — Наконец я вспомнил — речь шла об абзаце, в котором Сахаров характеризует КГБ как 'возможно, наименее коррумпированный из всех государственных институтов'. Вмешались и ребята: 'Вы действительно так считаете? Даже после всех этих побегов кагэбэшников на Запад и их разоблачительных выступлений?' А.Д. опять потерял интерес к разговору, опять сгорбился на стуле: 'Да-да, мне уже говорили об этом месте. Ну, неважно. В общем, я действительно так считаю…'
…'Люся, Люся! Иди сюда, послушай, что Леня рассказывает, как они с Машей были на раскопках' — август 87-го, я рассказываю, как мы с дочкой копали ранний неолит в Карелии (археологическая экспедиция под Медвежьегорском) и о том, что испытываешь, когда держишь в руках «находку» — первобытную стамеску из плотного зеленого камня (точный прообраз своих будущих стальных потомков, но с неизъяснимым благородством первозданных линий). Стамеску эту до тебя держал в своих руках человек аж 8 тысяч лет назад! Можно представить, что для него означала утрата этого важного инструмента… В глазах у А.Д. блеск, как у пацана, на лице восторженная улыбка — ему тоже хочется сделать такую находку! Елена Георгиевна кричит с кухни, чтобы ее оставили в покое, у нее и так много дел…
…Я хвастаюсь, что уже неделю, как бросил курить и, поскольку теперь даже не тянет, наверное, всерьез и надолго. А.Д. начинает меня хвалить и захваливает так, что неудобно. 'Ну, чего там, в самом деле, Андрей Дмитриевич. Вы же вот вообще никогда не курили'. 'О!' — парирует А.Д. 'Две большие разницы: блудный сын, вернувшийся к церкви, всегда ей дороже верного сына, никогда церковь не покидавшего', — разговор происходит 21 января 80 года, в прихожей на Чкалова: мы с женой пришли на званный вечер. За столом — хозяева с Руфью Григорьевной и Лизой, чета Владимовых и мы. Руфь Григорьевна (ровесница века!) оживлена разрешением на поездку к внукам в Америку; Лиза — спокойная и общительная; очаровательная говорунья Наташа Владимова (из цирковой семьи наездников Кузнецовых, сама когда-то выступала на арене); выглядящей на ее фоне медлительным увальнем Георгий Николаевич — но зато послушать его!
Владимов много и интересно рассказывал о литературе, в особенности — о Набокове: трижды выдвигался на Нобелевскую премию; в 70-м сам снял свою кандидатуру, пропуская вперед Солженицына- 'тому сейчас важнее'; в 75-м наряду с Набоковым выдвинули Максимова от русского зарубежья и Трифонова от Советского Союза, и они своих кандидатур не сняли — может, такое обилие русских среди соискателей и повлияло на то, Набокову премию не дали?
Общее восхищение вызвало восьмистишие Набокова, написанное в 42-м году:
и его политическое кредо, изложенное в ответах на какую-то анкету: 'Мои симпатии на стороне той идеологической системы, портреты вождей которой не превосходят размерами почтовой марки'.
