сын обладает уникальными способностями, он обычно отвечал: 'Ну что вы… Вот Петя Кунин — это да, это настоящий талант'.
Работа в аспирантуре шла успешно, особенно у Андрея. Он шел, как говорится, с опережением графика. Прошло полтора года, как он был в аспирантуре, и как раз перед летом он хотел защититься. Но не были сданы все экзамены. Ну, он сдал их по языку, по специальности, оставался экзамен по философии. Готовились они вместе с Куниным. И пошли сдавать. Насколько я помню, Петя получил тройку, а Андрей- двойку! Засыпались они вот на чем. Их спросили: читали ли они Чернышевского, что-то об эстетическом в природе. Петя, как принято, конечно, сказал, что да, читал, а Андрей — со своей фантастической честностью- что не читал, а только посмотрел в 'Философском словаре'. Вот ему и влепили двойку, и это на год задержало его защиту. Закончить аспирантуру раньше срока не удалось.
Вспоминаю Андрея тех лет. Он производил исключительное впечатление умением решать физические задачи, быстротой, с которой выдвигал предложения. Он очень любил ставить различные парадоксы и решать их, придумывал замысловатые задачи и давал на них нетривиальные ответы. По- видимому, тогда он еще не обладал большим объемом знаний по литературе, истории, политике. Конечно, он много знал, но эти знания не производили большого впечатления, а вот знания по физике — производили… Даже такой человек, как Померанчук, не любивший делать комплименты, в моем присутствии сказал: 'В нашей стране есть только два физика — Ландау и Сахаров'. Уже после защиты Андреем диссертации на собрании в теоротделе И.Е.Тамм, разбирая хорошие результаты многих сотрудников, говорил: 'Работа Андрея Дмитриевича — совсем особого рода, о ней я буду говорить в другом месте'.
Могу добавить, что в те годы Андрей практически не ходил в кино, в театр, не посещал концертов. Всю свою энергию он отдавал физике и решению различных задач. Много позже он вырос в крупного политического деятеля, но в молодые годы он от этого был далек. Во всяком случае, это не проглядывалось. Крупный ученый — это было очевидно, но знаний в области политики, экономики (а экономика — мое хобби) тогда я у него не замечал.
В годы аспирантуры и особенно позже, уже после отъезда Пети Кунина в Ригу, в конце сороковых годов, мы очень сдружились с Андреем, он стал больше делиться со мной своими мыслями и заботами. Тогда открылось издательство 'Иностранная литература' (впоследствии 'Мир'), стали выпускаться научные сборники, иностранную литературу начали переводить на русский язык. Мы, аспиранты и молодые ученые, на этом немного подрабатывали. Принимал в этом участие и Андрей, а я там был главный заводила. Много таких сборников было выпущено, возможно, более сотни. Они сыграли большую роль в распространении знаний по физике, многие ученые к ней потянулись. Людей, которые имели чисто физическое образование, явно не хватало.
Теоретический отдел в ФИАНе начал заниматься атомной проблемой. Я к этим работам не был привлечен, видел все со стороны. Андрей же был втянут в эту орбиту. О своей работе он уже не рассказывал мне ни слова, но много говорил о жизни. Рассказывал о тех предложениях, которые ему делали, — перейти работать в другое место, на высокий пост. О встрече с Г.Н.Бабакиным на приеме в Кремле, о тех тостах, что там произносились в честь Бабакина. Когда он делился со мной, то иногда говорил: 'Знаешь, ты единственный человек, которому я могу еще хоть пару слов сказать'. Андрей был в те годы, по сути дела, очень одинок. Думаю, настоящей близости между нами так и не возникло, хотя Андрей относился ко мне хорошо, а я к не-му- можно сказать, с восхищением.
Однажды он рассказывал мне: 'Получается такая ситуация. Меня часто приглашают в Кремль, на заседание. Оно длится обычно часов до четырех утра, потом все участники идут к своим легковым машинам, а у меня машины нет, и никто не знает, что машины нет, я этого никому не говорю. И нужно от Кремля добираться до Октябрьского поля — а это километров двенадцать, а то и пятнадцать'. И он, если не схватит такси, пешком шагает домой.
Еще запомнился наш разговор. Андрей говорит: 'Знаешь, мне предлагают перейти на новый, большой пост. Стоит соглашаться или нет?' Я начал разводить общетеоретические разглагольствования: 'Тебе надо заниматься наукой, нужны ли тебе большие посты?' А он в ответ: 'Есть разные люди, которые делают предложения. И есть такие, которым нельзя отказать, если они что-то предлагают'. Он не назвал фамилий, но примерно я догадывался. 'Я сейчас вхожу в очень большие сферы, — добавил он, — и не знаю, как дальше будет складываться моя судьба'.
Как-то я ему говорю: 'Знаешь, Андрей, у меня такое чувство, что мы нескоро с тобой увидимся. Дай я тебя сфотографирую на память. Сколько раз ты сидел под этим абажуром — садись сюда, а я буду тебя снимать!' Дело происходило у меня дома, в старом доме на Спиридоньевке. Комната в квартире, где жило девять семей, была большая, высота потолка — 3,5метра, а в центре комнаты — огромный шелковый абажур. Я очень увлекался фотографированием… Сам все делал — снимал, проявлял, печатал. Андрей сел, я взял фотоаппарат, зажег лампы, приготовился, но в тот момент, когда я нажал кнопку, он 'скорчил рожу' — как маленький! Я говорю стpого: 'Андрей, сиди нормально, не кривляйся!' А он продолжает дурачиться — то высовывает язык, то выпячивает губу, то что-то такое делает глазами. Я и ругал его, и просил, но продолжал фотографировать. Когда он несколько успокоился, я сделал и «нормальные» снимки.
Я проявил и напечатал снимки и носил их в кармане в институт, в специальном черном светозащитном конверте. Надеялся, что увижу Андрея и отдам их ему. Но Андрей исчез надолго. Прошло, наверное, года два. Я знал, что он переехал в новое место и напряженно работает. Знал, что там же — И.Е.Тамм. И вот я встречаю Тамма в ФИАНе. Я подошел к нему, поздоровался. 'Игорь Евгеньевич, вы увидите Андрея Дмитриевича?' — 'Да, обязательно'. — 'Вы можете передать ему пачку фотографий?' — 'Почему же, конечно, могу!' Я вручил ему конверт. Тут Игорь Евгеньевич говорит мне: 'А можно посмотреть?' — и взгляд такой любопытный-прелюбопытный! Тамм иногда становился таким — ребячливым, ну просто ребенком, с отчаянным любопытством он меня спросил! Я говорю: «Конечно». Он вынул фотографии, посмотрел, ухмыльнулся, покачал головой, но ничего не сказал.
Андрея я увидел примерно через год после этого эпизода. Я уже начал заниматься проблемами управляемого термоядерного синтеза и довольно часто бывал в институте Курчатова. И вдруг там столкнулся с Андреем. Он обрадовался. 'Знаешь, — говорит, — я сегодня вечером уезжаю, хочется с тобой повидаться и поговорить. Давай, я сейчас сделаю кое-какие дела, а потом пойдем ко мне домой'. Я тоже был рад его видеть: 'Ладно, жду'. Но тут подкатил на машине Будкер, подошел к нам. 'Андрей Дмитриевич, — говорит, — у меня кое-что есть для вас, надо поговорить'. 'А сколько нужно времени?' — спрашивает Андрей. 'По крайней мере час'. — 'Знаете, часа я не имею, я сегодня уезжаю, и вот с Мусей условились поговорить'. Будкер: 'Меньше, чем за час не уложимся'. Андрей: 'Тогда отложим на следующий раз'. Но Будкеру, видимо, не хотелось откладывать разговор, он спрашивает: 'А сколько времени вы можете мне уделить?' Андрей отвечает: 'Пятнадцать минут'. Будкер досадливо вздохнул: 'Ну ладно'. И они удалились. К их работам я тогда не был допущен, и о чем они говорили, догадался лишь через несколько лет. Они вышли через пятнадцать минут. Андрей говорит Будкеру: 'Все ясно, не надо тратить ни часа, ни пятнадцати минут, я все понял, что вы хотите сказать, что хотите делать'. Тогда Андрей Михайлович Будкер рассказал Сахарову о своей идее пробкотрона.
Потом мы пошли домой к Андрею. В проходной он вместо пропуска предъявил паспорт. Паспорт был буквально измочаленный, грязный, надорванный. Я спрашиваю: 'Андрей, почему ты предъявляешь паспорт, а не пропуск?' 'А мне из особого доверия разрешается проходить по паспорту!' Я засмеялся: 'Брось, такое уважаемое лицо могли бы без всякого документа пропускать, а уж если предъявлять, так лучше пропуск, чем такой измочаленный паспорт'. Андрей улыбнулся: 'Да, надо его поменять, совсем износился'. Мы пришли к нему домой, теперь он жил на Щукинской улице, в хорошей квартире…
Я вспомнил, как навещал его несколько лет назад в первой, полученной Сахаровым от ФИАНа, комнате. Это была комната в старом доме, за ГУМом, небольшая по размеру. Сам дом вызывал ассоциации с диккенсовскими временами: железные лестницы, ведущие прямо с улицы на второй этаж, длинные темные коридоры, туалет, который запирали не только изнутри, но и снаружи. Однажды я пришел: Танечка — дочка — больна. Я спрашиваю Клаву, жену Андрея: 'А где Андрей?' 'Пошел покупать стул. Мы пригласили к Тане врача, а его не на что посадить'. В комнате не было ни табуреток, ни стульев- сидеть можно было только на кроватях. И Андрей отправился покупать стул для врача.
Потом они жили в квартире на Октябрьском поле, всегда очень скромно, я несколько раз посещал их
