— Разлучать мать с сыном, это…
— Уйди, пожалуйста.
— Я уйду, — Олимпиада Серафимовна, словно боевой конь, вскидывает увенчанную высоким пучком голову. И теперь
— Но я еще вернусь, сын!
Как же все-таки много в ней наигранности и театральности!
— Я не выйду к ужину, — кричит он на осторожный стук в дверь Ольги Сергеевны. — И ничего мне не приносите!
— Чаю, быть может? — из-за двери спрашивает она.
— Позже.
Ужасный день. В суете всех этих разборок он как-то забыл про Майю, про то, что собирался поговорить о ней с мачехой. Еще и это! Нет, надо отвлечься и забыть про все проблемы. Полюбоваться «Деринджером», забыть про мирское, вернуться к своим грезам. Где они, ковбои с Дикого Запада?
Из ящика стола Георгий Эдуардович достает бутылку хорошего французского коньяка. Попозже, когда алкоголь пробудит исчезнувший ото всех этих передряг аппетит, можно будет попросить у Ольги Сергеевны ужин. «Ужином» в доме называют поздний обед, поскольку такового нет вообще. Завтрак с одиннадцати до двенадцати, и только часам к шести все снова собираются за столом. Георгий Эдуардович вспоминает о заливном, которое так замечательно готовит Ольга Сергеевна. Эта женщина непременно должна остаться. Она умеет готовить и, кажется, очень любит детей. В доме давно не было маленьких детей, и он уже забыл, как все это было. Сколько же она живет в этом доме, в семье? Кажется, Эдик рос без Ольги Сергеевны, а вот Егорушка… Как же давно все это было!
За столом на веранде скорбное молчание, как во время поминок. Вера Федоровна, вздыхая, рассматривает грязное пятно на перчатке, другие смотрят только на нее, не друг на друга, словно тоже увлечены этим злосчастным пятном. Наконец, Наталья Александровна просит водки.
— А когда женщины напиваются, они делаются очень противными, — сообщает Егорушка. — Я помню, как ты, мама, блевала на розовый куст, который потом очень долго пах совсем не розой. Потому что это самый отвратительный в мире запах. И стойкий.
— Егор!
— Браво! — Снова хлопает в ладоши Эдик. — Столько эмоций за один вечер можно получить только за карточным столом. Как только дедушка умер и оставил огромное наследство, вы стали так же интересны, как покер, господа. Маман, ты дама треф, наша юная родственница дама бубен, Нелли Робертовна червонная, а уж вы, Наталья Александровна, простите, дама пик.
— А я? — вскидывает бесцветные глаза Настя.
— Ты, милая, еще не дама. Во всяком случае, в этой игре.
— И какая же козырная? — подмигивает старшему внуку Олимпиада Серафимовна.
— Время покажет. Я думаю, что бубен.
До сих пор молчавшая Нелли Робертовна вдруг спохватывается:
— А где же Миша? Миша!
— Я здесь, — словно из воздуха материализуется шофер.
— Что ж ты не сядешь за стол? Тебе ведь никуда сегодня не ехать, выпей с Натальей Александровной водки, раз никто не хочет составить ей компанию. Кстати, Эдик, а ты что, не употребляешь отныне спиртные напитки?
— Еще не вечер. У меня к тому же важный разговор.
— Вот как? — Нелли Робертовна со значением смотрит на Настю, а шофер поднимает рюмку водки и, чокнувшись с Натальей Александровной, опрокидывает ее одним махом.
— Класс, рабочий класс! — смеется Эдик.
Егорушка протирает носовым платком стекла очков:
— Как? Ну, как так можно? Так делать, так говорить? Он же обижает вас всех, а? Обижает? А вы? Что вы?
Майя сидит в уголке, боясь даже вздохнуть и привлечь тем самым к себе внимание. Где же Георгий Эдуардович, почему он не пришел, почему Нелли Робертовна ничего не говорит? Сколько же все это будет продолжаться?
— «В воздухе пахнет грозой…» — томно мурлыкает Эдик. Олимпиада Серафимовна вздыхает:
— Ведь у тебя есть и голос, и слух. И внешность дай бог каждому. Досталось же талантов от природы! Почему ты не займешься чем-нибудь стоящим, Эдуард?
— Чем, например?
— Ты мог бы стать артистом.
— Хочешь составить мне протекцию? Спасибо, бабушка, но я патологический лентяй. Перспектива бесконечных репетиций и гастролей, дурная пища в дурных гостиницах, визжащие от восторга девицы — все это навевает на меня тоску.
Эдик зевает. Вера Федоровна, внимательно разглядывающая в течение нескольких минут Наталью Александровну, вдруг говорит:
— Что это ты старые платья стала вдруг перешивать? На новые денег не хватает? А говоришь, что дела в магазине идут хорошо.
— Я? Старые платья? — делает стойку Наталья Александровна. — Какая чушь!
— Ну, уж нет, — не соглашается Вера Федоровна. — Я отлично помню этот твой бледно-сиреневый костюм. Та же самая ткань. Перелицовка.
— Что ты в этом понимаешь! — фыркает Наталья Александровна. — Перелицовка!
— Я не понимаю? Да я… — тут Вера Федоровна ловит взгляд сына, спохватывается. — Да-да, показалось.
Наступает очередная долгая пауза. Вера Федоровна нерешительно говорит:
— Может, пора расходиться по своим комнатам? Мы все слишком взволнованы. Надо бы отдохнуть.
— Но погода же такая хорошая! — отчаянно говорит Настя. — Мы могли бы погулять!
— Я, пожалуй, составлю тебе компанию, — поднимается Эдик. — Пойдем.
Она вскакивает, первой идет к выходу, за ней Эдик, и все присутствующие за ужином провожают пару долгим взглядом.
— Неужели же он собирается сделать Насте предложение? — взволнованно говорит Нелли Робертовна.
— Ха-ха! — высказывается слегка опьяневшая Наталья Александровна.
— И на что они будут жить? — пожимает плечами Вера Федоровна.
— Во всяком случае, это не наше с вами дело, — говорит Олимпиада Серафимовна. — Я предпочитаю политику невмешательства.
— Кто бы говорил! — язвит Наталья Александровна.
— Мама, у тебя на подбородке губная помада, — замечает Егорушка. — И она размазалась.
Майя молчит, чувствуя, как в груди вместо сердца образовалась пустота. И сразу жить не хочется. Ну, не хочется, и все тут.
… — Поговорила?
— Да.
— И что?
— Маруся согласна нам помочь.
— Маруся? — удивляется Эдик.
— Ну да. У нее же будет половина всего! Я по-прежнему буду жить в этом доме, как ее родственница. Если мы с тобой поженимся, — тихо добавляет Настя.
— А деньги?
— Она даст денег. Она такая… Такая доверчивая. Даст.
— Но мне нужно сейчас. Понимаешь?
— Но что я могу сделать?
