прошлом лорду Девлину было сложно удержать у себя «слуг для джентльменов». Однако с тех пор, как Калхоун стал одним из домочадцев на Брук-стрит, минуло уже восемь месяцев, а слуга не выказывал ни малейшего намерения бежать отсюда в ужасе или в приступе раздражительности.
Зато дворецкий не принадлежал к числу поклонников терпеливого челядинца.
– У большинства слуг хватает ума не занимать кухню, когда близится ужин, – пренебрежительно фыркнув, произнес мрачным голосом Морей. – К несчастью, Калхоун не из таких.
Хозяин спрятал улыбку.
– Что, снова готовит ваксу?
На крепко сжатой челюсти дворецкого дернулся мускул.
– Если мадам Леклер уволится из-за…
– Мадам Леклер уволится из-за того, что Калхоун проводит некоторое время на кухне? – Себастьян стянул перчатки. – Вот уж вряд ли.
Любого другого слугу с горшком ваксы мадам Леклер мигом бы изгнала на конюшню. Но кухарку называли «мадам» исключительно в знак уважения к ее мастерству. На самом деле это была молодая француженка не старше тридцати лет, приятно округлая, с черными волосами, смеющимися глазами и вздернутой верхней губкой. А Жюль Калхоун был весьма привлекательным мужчиной.
Морей снова фыркнул.
– Хотите, чтобы я вызвал его, милорд?
Себастьян стащил с себя уличный сюртук.
– Нет, упаси Боже, – вакса была делом серьезным. – Я сам пойду к нему.
Дворецкий молча поклонился и величественно удалился.
Сошествие Девлина в собственную кухню вызвало определенное волнение. Помощница кухарки уронила миску с недолущенным горохом, а сама мадам Леклер, открыв рот от изумления, спросила:
– Что-то не так, милорд? Может, вам не понравилась поданная вчера к ужину камбала?
– Камбала была замечательная, – успокоил женщину Себастьян, осторожно обходя россыпь горошин. – Я зашел обсудить с Калхоуном сапожный крем. Вы нас извините?
Бросив томный взгляд на невысокого, гибкого мужчину, помешивавшего содержимое закопченного котелка, мадам удалилась.
На кухне стоял тяжелый дух горячего воска и смолы. Из уважения к жару плиты Калхоун снял сюртук и закатал рукава рубашки, но при этом умудрился всем своим видом являть церемонную опрятность. Ничто в поведении или в разнообразных умениях камердинера не выдавало того, что он родился и вырос в самом злачном притоне Лондона.
– Зная, насколько вас заботит блеск собственных сапог, – заметил Жюль, не оглядываясь, – не могу поверить, чтобы вакса привлекла вашу милость на кухню.
Себастьян уселся, вытянув ноги, на один из стульев с прямой спинкой, стоявших у выскобленного кухонного стола.
– Хочу узнать, что тебе известно о закрытых публичных домах в районе Портман-сквер.
Калхоун оглянулся, прядь прямых соломенных волос упала ему на лоб.
– Ищете что-то конкретное, милорд?
– Ищу заведение, где можно снять привлекательную, воспитанную девицу лет восемнадцати- двадцати. Темноволосую. Стройную. Образованную.
Камердинер вновь сосредоточился на вареве, булькающем на плите.
– Неужели столь порочное создание привлекло внимание вашей милости?
– Не совсем. Девицу зовут Роза – или Рейчел – Джонс, и ее убили прошлой ночью, когда неизвестные напали на квакерский приют Магдалины в Ковент-Гардене. У меня есть основания предполагать, что она сбежала из борделя на Портман-сквер.
– А-а, понятно. Что ж, в районе Портман-сквер всего три закрытых публичных дома, – из стеклянного пузырька Калхоун влил в котелок какую-то черную жидкость.
Себастьян заинтересованно наблюдал за действом. Как и все камердинеры, Жюль хранил рецепт сапожного крема в страшной тайне.
– Раз уж ваша барышня была стройной и хорошо воспитанной, – продолжал слуга, – сомнительно, чтобы она работала в «Золотом теленке». Там предпочитают тип пышнотелых молочниц. В заведении на Челон-лейн иногда попадаются утонченные штучки, но там обслуживают любителей малолеток, – лицо мужчины передернулось от отвращения. – И к тому же, не только девочек.
– А третье?
– Вот это, я б сказал, верняк. Зовется «Академия на Орчард-стрит». Большинство девиц там просто прикидываются благородными, но есть парочка настоящих. Хозяйничает в борделе скупая карга, в молодости бывшая актрисой. Называет себя мисс Лил.
– Заведение принадлежит ей?
– Нет. Настоящий хозяин – Иэн Кейн, – Калхоун выудил очередную бутылочку. – Тот еще проходимец.
– Расскажи-ка мне о нем, – подался вперед виконт.
Камердинер добавил в котелок нечто, смахивающее на копытный жир [14].
– Болтают, его отец был углекопом в Линкольншире. Шустрый Иэн явился в Лондон лет семнадцати и женился на вдове, державшей винный погребок в Ньюгейте. Теперь он владеет, по крайней мере, дюжиной заведений – от винных погребков и пабов до таких борделей, как «Академия на Орчард-стрит». Дьявольски умен и так же жесток.
– Достаточно жесток, чтобы убить сбежавшую от него женщину?
Калхоун поднял ложку, проверяя густоту варева.
– Жена Кейна умерла через год после свадьбы. Свалилась с лестницы и свернула шею насмерть. Поговаривают, муж и столкнул. А может, напраслину возводят.
Себастьян испытующе посмотрел на полуотвернутое лицо слуги:
– А ты сам как думаешь?
Жюль снял котелок с огня.
– По мне, так люди, которые кажутся Иэну Кейну опасными или хотя бы неудобными, имеют неплохие шансы скоропостижно скончаться, – камердинер оглянулся, его голубые глаза помрачнели. – Вам бы не мешало помнить об этом, милорд.
ГЛАВА 9
Геро Джарвис считала себя здравомыслящим человеком, не склонным к своеволию или глупому упрямству. Происходя из старинного и могущественного рода, молодая аристократка прекрасно понимала, какие обязательства влечет за собой наследие вельможных предков, однако не разделяла расхожего мнения, что достоинства женщины сводятся к целомудрию, смирению и послушанию. Геро старалась быть смиренной, но зачастую это давалось непросто. И уж точно была целомудренной, в возрасте двадцати пяти лет примирившись с уделом старой девы, хотя такое положение вещей проистекало скорее из нежелания подчинить себя воле мужа, чем из иных соображений. Что же касается беспрекословного послушания – по мнению девушки, покорности следовало требовать только от детей, слуг и собак.
Отец был склонен причислять дочь не то к сентименталистам[15], не то к радикалам, однако ошибочно: она не относилась ни к тем, ни к другим. Геро полагала идеи рьяных демократов опасными и бредовыми, и, одобряя благотворительность, не имела ни малейшей склонности разливать овсянку в столовой для бедняков или предлагать свою помощь в сиротском приюте. Ее приверженность переменам и реформам исходила больше от ума, нежели от сердца, и скорее из общественных, чем из личных соображений. Просто нравственные нормы девушки значительно отличались от исповедуемых ее отцом, и это во многом объясняло, почему грозный родитель никак не мог найти со
