недопустимо во всем им вторить. Он не приемлет маниловский подход к народным массам, крестьянству, когда рассуждения о величии и достоинствах «правды народной» осложняют выявление подлинных интересов народа. Он выступает против идеализации мужика, считая ее особо вредной. Ее еще как-то можно было оправдать во времена крепостничества. В результате — пишет он — мы знакомы с народом более со стороны его достоинств, а не недостатков, тогда как «даже априорным путем слишком нетрудно сообразить, что беспримерно тяжелые исторические условия жизни нашего народа должны были произвести в нем те или иные нравственные изъяны, с которыми рано или поздно нам придется считаться и игнорировать которые не только ошибка, но и преступление»[91]. Неужели века бесправия, рабства и нищеты прошли для него безболезненно, не породив никаких — вопрошает он, пороков? Если народ уж так хорош, то может все это даже способствовало улучшению народа? Тогда и нет нужды бороться за улучшение его жизни.
Михайловский признавал, что народники оказались бессильными служить «просветлению народного разума», но это не означает потворства заведомо неправильным народным мнениям. Подобное потворство есть лицемерие. Он выступает против К. Леонтьева, призывавшего учиться у народа, т. е., по Михайловскому, следовать его верованиям и идолам и признавать его покорность. Все это он называл публично практикуемым развратом мысли. Любой общественный протест, возникший в глубинах народных масс, согласно Михайловскому, принимал или форму «вольницы», стихийных бунтов, когда народ идет напролом и готов все смести на своем пути, без какой-либо реальной программы, или форму «подвижничества», когда сектанты, раскольники покидали общество. Но всегда такому сопротивлению необходим герой, вождь, увлекающий за собою массу на дурное или хорошее, «на благороднейшее или подлейшее, на разумное или бессмысленное дело». Героем может сделаться любой человек, а не только выдающаяся личность, «первый встречный», который по каким-то причинам возвысится над толпой и увлечет ее.
В 1882 г. в «Отечественных записках» Михайловский публикует работу «Герои и толпа», где говорит, что массовые движения как общественное явление со своими специфическими свойствами и законами возникновения, существования и прекращения этого существования пока еще наукой не затронуты. Сам он исходит из того, что «толпой мы будем называть массу, способную увлекаться примером опять-таки высокоблагородным или низким или нравственно безразличным»[92]. Под толпой он понимает людской конгломерат, а для ее образования нужны сильные впечатления, которые задавливают другие, или постоянная скудость впечатлений. В любом массовом движении надо различать, считает он, общие условия, которые непосредственно воздействуют на всех и каждого участника, и такие, которые толкают их к бессознательному подражанию. Он ведет речь о массовом гипнозе, даже психозе, о «патологической магии», когда толпа подчиняется внешнему раздражителю. И чем однообразнее и в духовном плане скуднее жизнь народа, тем легче он поддается этой магии. Под воздействием чисто психологических факторов народ может пойти на самые необдуманные действия. И примером тому служат крестовые походы для освобождения гроба Господня, «охота за ведьмами», религиозный психоз, националистические проявления. И одновременно с этим, поддавшись такой магии, народ освобождался от тиранов, участвовал в освободительных движениях.
Его взгляды близки Лебону и Тарду. Он также обращает внимание на то, что в обыденной жизни мы постоянно сталкиваемся с фактом подражания. Истории известны подражательный характер всякого рода коллективных судорог, конвульсий, нелепых плясок. В средние века — напоминает он — мы постоянно видели толпу в состоянии некоего беспредметного напряжения, когда подражание было связано с неистовыми плясками. Подражание часто сопровождается экзальтацией, экстазом, когда люди совершенно не в состоянии управлять собой. Непреодолимая сила бессознательного подражания порой выделяется так резко, что сам факт подражания не вызывает никаких сомнений. Как и Лебон, он говорит о заразительности, имеющей место в толпе, о том, что мы ничего не знаем о процессе душевной заразы, об условиях, благоприятствующих ее росту. Все это предстает как нечто таинственное, хотя он и признает, что заразительность связана с эмоциональным настроем окружающих.
Однако нельзя признать, считал Михайловский, подражание единственным двигателем массовых движений. Были еще какие-то причины, превращающие в толпе людей в автоматы, заставляющие их следовать за героем. Такое воздействие героев на толпу он объяснял ненормальным, патологическим состоянием общества, когда опустошенное сознание и обессиленная воля могут толкнуть массы людей на любые необдуманные действия. Героем он называет человека, увлекающего своим примером «массу на хорошее и дурное, благороднейшее или подлейшее, разумное или бессмысленное дело»[93]. Это «магический гипнотизер», увлекающий толпу. При определении великого человека все зависит, по Михайловскому, от точки зрения. Для кого-то он полубог, для других «он может оказаться мизинцем левой ноги». Герой важен не сам по себе, а лишь вызванным им массовым движением, как средство воздействия на толпу и как рупор толпы.
Очень важно поэтому, кто именно подталкивает массы к изменению его положения. Говоря в этой связи о Л. Толстом, Михайловский так выразил его отношение к народу: «В народе лежат задатки громадной духовной силы, которые нуждаются только в толчке. Толчок этот может быть дан только нами, представителями „общества“, больше ему неоткуда взяться, а мы даже обязаны его дать. Но он должен быть дан с крайней осторожностью, чтобы как-нибудь не затоптать или не испортить лежащих в народе зачатков сил, а это возможно, ибо сами мы люди помятые, более или менее искалеченные, дорожащие разным вздором»[94].
Проблема масс, толпы возникала по мере расслоения крестьянства, возникновения городских масс и их воздействия на жизнь общества, по мере развития капиталистических отношений. Этот процесс четко подметил Г. Успенский, зафиксировав появление среднего, массового человека, иными словами, процесс омассовления. В 1883 г. он пишет: «… теперь пойдет все сплошь… пойдет сплошное, одинаковое, точно чеканное… сплошной обыватель и сплошная нравственность, сплошная правда, сплошная поэзия, словом, однородное, стомиллионное племя, живущее какой-то сплошной жизнью, какой-то коллективной мыслью и только в сплошном виде доступное пониманию»[95].
Столь четкого определения массового общества, причем когда оно находилось только в самом зародышевом состоянии, не давал еще никто в России, оно вступало в противоречие с самим духом народничества с его культом народа.
Весьма тесно связан с народническим мировоззрением Салтыков-Щедрин. Он признавал необходимость развития сознания в народе, «утверждения в народе деятельной веры в его нравственное достоинство». Идея «хождения в народ» и была внесением луча света в темное царство, в омертвелые массы, предполагала подъем народного духа. При этом он констатировал пассивность народа, его болезненную спячку, послушание. Именно поэтому народ необходимо просветить и «как только он поймет, убедится, что право голодать, право не пользоваться ни благами, ни радостями жизни не заключает в себе ничего неприступного, он сразу устранит его сам, даже без посторонней помощи»[96]. Салтыков-Щедрин выступает против корыстных спекуляций интересами народа, против восприятия его как «кокона, от которого отскакивают всякие бедствия». Народу, толпе необходим нравственный покой, мирное развитие. Устами Глумова он говорит: «Коли издали слушать, так и стон в общей массе не поразителен, даже гармонию своеобразную представляет, а вот как выхватить из массы отдельный вопль… ужасно! ужасно! ужасно!»[97]. Века подъяремной неволи исказили нравственную и разумную сущность народа. «Подневольность должна уметь стыдиться, должна уметь „презирать“. Поэтому столь важно напоминать о стыде. Рабство только тогда исчезнет из сердца человека, когда он почувствует себя охваченным стыдом».
Особое место в истории теоретической мысли России занимает Достоевский, убежденный, что интеллигенция не понимает нужд народа и строит свои планы насильственного изменения его жизни. Она должна опроститься до уровня народа, его мыслей и верований, «мы должны преклоняться перед народом и ждать от него всего, и мысли образа, преклониться перед правдой народной и признать ее за правду, даже и в том ужасном случае, если бы она вышла бы отчасти и из Четьи минеи» [98]. Достоевский хорошо понимал, что разум не является единственным источником поведения людей, что огромное значение имеют иррациональные моменты, в частности желания, как он говорит, «хотение», которое порой выступает и против собственных интересов. Народ, о котором он вел речь, — это прежде всего «униженные и оскорбленные», душа которых «всечеловечная и всесоединяющая».
