посвящают все свои помыслы одному лишь равномерному распределению. Вне национального богатства невозможно народное благосостояние. Нельзя, чтобы любовь к бедным превращалась в любовь к бедности. Если богатство — зло, а бедность — добро, то как можно сделать народ богатым. Желая дать народу просвещение, духовные блага, нельзя считать духовное богатство роскошью. В результате предстает «идеал простой, бесхитростной, убогой и невинной жизни. Иванушка-дурачок, „блаженненький“, своей сердечной простотой и святой наивностью побеждающий всех сильных, богатых и умных — это общерусский национальный герой…»[115]. В этой критике народничества особое внимание обращает на себя два момента: отсутствие у народа традиций правосознания и наличие идеала распределительной справедливости.
Народные массы и Октябрьская революция
Со всей остротой поставила вопрос о роли масс в революционные периоды Октябрьская революция. Видимо, рассматривать ее как переворот было бы неправильно, т. к. она в конечном счете захватила и вовлекла в свой водоворот огромные массы людей. Нельзя не учитывать и того факта, что именно разочарование широких масс в результатах Февральской революции с ее катастрофическим ухудшением экономического положения в стране и продолжением мировой войны способствовали победе Октябрьской революции. Лозунги, выдвинутые большевиками, нашли широкую поддержку в массах. Они поверили, что угроза возврата старого режима реальна и большевики смогут воспрепятствовать этому, что кончится война, крестьяне получат землю.
В советской литературе, как правило, революции, как и всякий народный протест, было принято рассматривать с политэкономической точки зрения, с позиций классовой борьбы. Но сущность революции, да и всякого социального конфликта сложнее, чем только наличие противоречивых экономических интересов противостоящих сторон. Революции особенно наглядно выявляют многие иррациональные моменты в поведении масс. Известный русский социолог Питирим Сорокин назвал действия народных масс в России, увлеченных высокими идеями, законом социального иллюзионизма. Речь идет о расхождении «тьмы низких истин» от «возвышающего обмана». «Из одного края великой русской земли до другого произносились они (высокие, иллюзорные идеи. —
Мы специально акцентируем внимание на иррациональных чертах в поведении масс, на многие из которых обращал внимание и Бердяев, который вполне логично дает определение большевизма как революционного, анархистско-бунтарского народничества. И в то же время он писал о том, что большевизм имел много общего с распутинщиной и черносотенством, в том числе и во вражде к «образованным», к творческой интенсивности, и жажде раздела богатства. Россия — считает он — уже давно больна духом. В нее вселились бесы, то черные, то красные, русский максимализм, бросающий нас из одной крайности в другую, есть болезнь духа, метафизическая истерия, внутреннее рабство. Совсем еще недавно народ был черносотенным и солдатскими штыками поддерживал самовластье и темную реакцию. Теперь в народе победил большевизм, и он теми же солдатскими штыками поддерживает Ленина. Масса осталась в той же тьме.
А П. Струве в 1921 г. дает определение большевизма как стихийного увлечения, угара масс, движимых своими элементарными инстинктами, сознательно используемые коммунистическим руководством. А С. Франк в своих «Размышлениях о русской революции» напишет, что Октябрьская революция есть движение народных масс, руководимое смутным, скорее психологически-бытовыми идеалами самостоятельности. Происходит процесс проникновения низших слоев во все области государственной, общественной жизни и культуры. Иными словами, человек из массы оказывает решающее воздействие на жизнь общества. Суть толпы, устраивавшей погромы до революции, не изменилась от того, что теперь она громила помещиков и «буржуев». Эти высказывания и определения иррационализма масс не предполагают отказа от исследования социально-экономических, политических причин революции. Мы обращаем на них особое внимание именно в свете понимания поведения масс в периоды революции и тех причин, которые во многом обусловили это поведение.
В этом плане несомненный интерес представляет работа Н. А. Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма», вышедшая в свет в 1937 г. Принятие народом идей коммунизма он объясняет особенностями русского народа. При этом Бердяев отмечает два момента: душа его была формирована православной церковью. Это привело к тому, что «религиозная формация русской души выработала некоторые устойчивые свойства: догматизм, аскетизм, способность нести страдания и жертвы во имя своей веры, какой бы она ни была, устремленность к трансцендентному, которое относится то к вечности, к иному миру, то к будущему, этому миру». Искание истинного царства характерно для русского народа на протяжении всей его истории, всегда сопровождаясь мессианской идеей. Уже в ХII в. во времена раскола народное православие разрывает с церковной иерархией. «Истинное православие уходит под землю, народ ищет град Китеж. И в народе постоянно будет присутствовать искание царства, основанного на правде»[117].
Славянофилы усматривали в реформах Петра насилие над народной душой и народными верованиями. Приемы Петра, по Бердяеву, были совершенно большевистскими — та же грубость, насилие, навязанность сверху народу известных принципов, отрицание традиций, гипертрофия государства. «Нигде, кажется, не было такой пропасти между верхним и нижним слоем, как в петровской императорской России. И ни одна страна не жила одновременно в столь разных столетиях от ХIV до XIX в., и даже до века грядущего XXI»[118].
Народ жил надеждой, что царь защитит его и прекратит, как только узнает правду, несправедливость. Западные понятия о собственности были чужды русскому народу, считавшему, что земля Божья и все обрабатывающие ее могут ею пользоваться. «К XIX в. Россия оформилась в необъятное мужицкое царство, закрепощенное, безграмотное, но обладающее своей народной культурой, основанной на вере…»[119]. И большевистская революция путем страшного насилия освободила народные силы, призвала их к исторической активности. Одновременно с этим Бердяев говорит о противоречивости в характере русского народа. Это и «народ государственно-деспотический и анархистки свободолюбивый», и «народ, склонный к национализму и национальному самомнению… склонный причинять страдания и до болезненности сострадательный. Эта противоречивость создана всей русской историей и вечным конфликтом инстинкта государственного могущества и инстинкта свободолюбия и правдолюбия народа. Вопреки мнению славянофилов русский народ был народом государственным… И вместе с этим это народ, из которого постоянно выходила вольница, вольное казачество, бунты Стеньки Разина и Пугачева… народ, искавший нездешнего царства правды»[120].
Значительную вину за состояние народных умов Бердяев возлагал на русский нигилизм и его особенности. Этот нигилизм выражает согласно его трактовке вывернутую наизнанку православную аскезу, ощущение мира, лежащего во грехе. К таким особенностям относилось и представление, что все силы должны быть отданы на эмансипацию трудового народа от непомерных страданий, на создание условий счастливой жизни. Все остальное от лукавого. Русское просветительство по максималистическому характеру русского народа всегда оборачивалось нигилизмом, тогда как французские просветители — Вольтер и Дидро — не были нигилистами.
Столь же характерным русским явлением, как и нигилизм, он считает народничество, которое
