безысходная, неопределённая. Ученикам это казалось недоступным для сцены. Это какая-то новая грань, новая ступень актёрской работы.
Ещё зимой 1909/10 года Вахтангова переводят на второй курс, а весной он уже переходит на третий.
Летом 1910 года Евгений снова во Владикавказе — у жены и маленького сына.
Мечтает поставить силами студенческого кружка «Юлия Цезаря» Шекспира, подражая спектаклю Художественного театра. Эта работа не сладилась. Но традиционный студенческий бал прошёл под его режиссёрством необычно.
В летнем саду Коммерческого клуба, на скамьях перед раковиной для оркестра, так называемой ротондой, расположилась пёстрая городская публика, привлечённая зазывающей афишей: «Вечер чтобы смеяться» (Кабаре). Среди оживлённых лиц, полных задорного ожидания студентов и курсисток, гимназистов и гимназисток, поблёскивают пенсне, золотые цепочки на жилетах, жемчуг на шеях, серебряные офицерские погоны, маячат бородки клинышком чиновников всех ведомств и солидные заросли на щеках под картузами… По случаю дня молодёжи взрослые настроены либерально. Ждут легкомысленных новинок.
Первым номером афиша обещала выдать «Тоску по сверхчеловеку». Это злободневная тоска. Многие из зрителей знают: ею не на шутку заболела часть поэтов и писателей, те, кто после подавления революции 1905 года отшатнулись от народа и провозгласили свой идеал «сверхчеловека», — ему нет преград, он отбрасывает всякую мораль и плюёт на требования человеческого общежития, знает только свой закон: «я так хочу». А во что вылились хотения этих людей? В разгул разнузданной похоти, в «свободу» для тёмного, низменного в человеке, превращающего его в животное. Впрочем, кое-кому в публике идея «сверхчеловека» казалась соблазнительной… Так смотрите же, смотрите! На эстраду, ковыляя под тяжестью старенькой шарманки, выходит смешной, тщедушный субъект. Небрежная причёска «свободного художника». Гордо закинутая голова. Топорщатся усы. На выпяченной груди кричащий галстук. Надменные «гляделки» метнули из-под взъерошенных бровей взор на публику. Маэстро закрутил ручку, и засвистели, захрипели, спотыкаясь, звуки тоскливого, давным-давно всем известного мотива… Поднялся смех. Маэстро, фанфаронясь, осмотрел публику гневным взглядом. Смех перешёл в хохот. Злая карикатура точно била в цель, подчёркивала пустую и глупую претензию упадочного искусства, жалкую немощь «сверхчеловека».
Это сам Вахтангов задал тон своему кабаре.
И через минуту снова он, уже без грима, — окрылённая, энергичная походка, скромные, мягкие движения, умные глаза, — читает стихи Саши Чёрного, бичующие мещанство. Затем — пародии, шутки, эксцентриада… Юмористическая «трагедия в шести актах Росмунда» (каждый «акт» из двух-трех слов) в сопровождении оркестра: рояль, две скрипки, барабан, дудочка, свистулька, кукушка. Далее Вахтангов имитирует Качалова и Сару Бернар. Исполняется комическая опера в одном действии «Сказка о золотом яичке», дирижёр Вахтангов, и пр. и пр.
Вахтангов, к общему удовольствию, неутомим. Он с воодушевлением ещё имитирует Тито Руффо (поёт «басом» прутковское «Однажды попадье заполз червяк за шею…») и исполняет «шансонетку для детей, юношей и старцев (поёт песенку „Коля и Оля бегали в поле“). Программа развернулась „грандиозная“…
Кончилось кабаре. Военный оркестр грянул мазурку, вальсы, падеспань. Закружились пары. А для тех, кому не по силам движение, — лото и синематограф…
Надежда Михайловна кружится в вальсе, положив руку на плечо Евгения, и по-прежнему с наслаждением чувствует, как он легко и энергично ведёт её в танце — совсем как когда-то Женя вёл Надю. Но в этом году сердечные нити туго натянуты. Вальс. Вальс. Вальс… Странная семейная жизнь: почти всё время далеко друг от друга.
Этим же летом во Владикавказе Вахтангов ставит с любителями оперетту своего земляка М. Попова «Оказия, в доме господина Великомыслова приключившаяся».
Летние тёплые дни на юге ещё не кончились, неожиданно приходит телеграмма из Москвы, от Лидии Дейкун. Она готовится к экзамену-показу для вступления в труппу Художественного театра. Её партнёр заболел. Дейкун просит приехать Вахтангова. Евгений Богратионович, прервав отдых в семье, тотчас уезжает…
Подтекст телеграммы дорог Евгению Богратионовичу. Среди актрис, окружавших Вахтангова в Москве, он не встречал другого сердца с такой расточительной самоотдачей и щедрым даром доброты. Лидия Ивановна всегда готова согреть и поддержать окружающих друзей. Актриса светлого таланта, она не поражает зрителя властным темпераментом, но трогает и привлекает чувствительностью и мягкой человечностью, открытой всем ветрам. А в рассеянный, несколько легкомысленный образ жизни актёрской богемы она вносит, словно играя, неостывающие устои товарищеского, как бы семейного очага. И недаром ученики-адашевцы в своём дружеском кругу хором называют Лидию Ивановну «мамой», а иногда шутливо даже «папой».
По приезде в Москву Вахтангов вдвоём с Дейкун под руководством Леопольда Сулержицкого готовит для показа выбранную ею инсценировку «Гавани» («Франсуаза») Мопассана, опираясь больше на текст в пересказе Льва Толстого.
Вернувшись из дальнего плавания, матрос Селестен Дюкло проводит в портовом притоне часы с проституткой. Внезапно он узнает от неё, что она его родная сестра. Горе, бешенство, слезы, ярость, проклятия судьбе, искалечившей им жизнь, сплетаются в течение коротких мгновений в трагический клубок…
В.И. Немирович-Данченко, посмотрев эту работу, тут же предлагает Вахтангову вступить в труппу театра. Вахтангов отказывается. Он хочет сначала окончить школу. В этом решении его поддерживает и Сулержицкий.
В конце августа Вахтангов и Дейкун показывают «Гавань» в публичном спектакле в Сычовке.
Они не поддаются соблазнительным эффектам мелодрамы, не хотят «выплёскивать нервы» под ноги себе и зрителям, играют суровую и тем более выразительную человеческую трагедию. Позже Вахтангов возвратится к «Гавани», воспитывая своих юных учеников и учениц.
Так шутки, пародии, улыбки таланта, актёрские игры сочетаются у Вахтангова с серьёзными задачами в жанре психологической драмы. Овладевая всем разнообразием артистической палитры, Вахтангов оттачивает своё понимание искусства актёра. Позже оно с необычайной щедростью дарования раскроется в спектаклях, которыми он обессмертит своё имя. Краски юмора и горькой трагедии, усмешка и глубокая мысль у Вахтангова не просто соседствуют одно с другим, но органически сливаются в единое художественное целое. Это психологическое единство будет уже не только «настраивать» зрителей соответствующим образом, но и потрясать их глубиной мысли и темпераментом.
И, кроме того, актёру необходимо спасительное чувство юмора для борьбы со штампом.
Существует в душевных состояниях артиста на сцене почти неуловимая черта. Она требует особого внутреннего слуха. Чуть переступишь эту роковую черту, и твоя жизнь в образе того или иного героя неминуемо начинает терять свежесть открытия. Неприметно превращается в банальность. Становится штампом. И вот ещё заранее, когда актёр начинает приближаться к этой черте, должна действовать чуткая система сигнализации. Тут приходит на помощь чувство юмора. Стоп! Дальше запретная зона. Начинай все сначала. Ищи других, свежих, более естественных и интересных, а стало быть, и более умных путей к точной правде!
Шутка, ирония, улыбка, остроумие — верные союзники художника-актёра для того, чтобы вовремя обнаружить его смертельных врагов — пошлость и сентиментальность, и в его борьбе за точную правду на сцене — за умную и тонкую художественную правду.
С.Г. Бирман вспоминает: «Самый юмор Вахтангова говорил о его высоком интеллекте. Ведь в шутках Антоши Чехонте была близость с Антоном Чеховым. И в Жене Вахтангове в самые заурядные моменты повседневности проглядывал Евгений Вахтангов».
Капитан, певец, бродяга
Настоящая радость… в гордом сознании, что мы крепки, и наши кулаки крепки, и сердце крепко. Радость в любимой работе, радость в работе на ниве всего человечества.
Ничто так не помогло Вахтангову понять цену улыбки артиста, когда она рождается из деятельной любви к жизни, как встреча с Сулержицким.
Увидев яркую одарённость Вахтангова, его вскоре переводят в старшую группу школы Адашева, где он
