относительно продовольствия, ни в каких-либо других отношениях от местного населения, легко может пройти в Лхассу».
Иначе говоря, отважных, хорошо вооруженных путешественников не остановят никакие затруднения и опасности, если только власти империи не примут особых мер к тому, чтобы задержать или погубить их.
Эта мысль была выражена на вежливом языке дипломатов. «При условии, что власти почтенного государства, по словам сановников, сделают все, что от них зависит, — писал русский поверенный в делах, — можно смело надеяться, что экспедиция успешно достигнет предположенной ею цели, не встретив на своем пути никаких
А пока дипломаты в Пекине изощрялись во все новых доводах и возражениях, двенадцать русских храбрецов совершали свой путь в глубине пустынь, преодолевая все препятствия собственными силами.
В последних числах июля путешественники, по разведанной раньше тропинке, двинулись через горы в Цайдам.
30 июля, во время остановки в пути, рассказывает Пржевальский, «нежданно-негаданно на нас грянула беда, чуть было не окончившаяся погибелью одного из лучших людей экспедиции — унтер-офицера Егорова».
Посланный в этот день Пржевальским преследовать раненого яка, Егоров не вернулся на стоянку.
Страстный охотник, он так увлекся преследованием зверя, что не заметил, как удалился от лагеря.
Прошла ночь, наступило утро, а Егоров не возвращался. Погода стояла холодная и ветреная, Егоров же отправился на охоту в одной рубашке. Огня с собою у него не было. «Дело становилось серьезным, — рассказывает Пржевальский, — нельзя было медлить ни минуты».
В продолжение пяти суток бродили путешественники по горам, стреляли в каждом ущелье, но ничего не нашли. «Горы были обшарены, насколько возможно, верст на двадцать пять». Разъезд казаков был послан даже за горы, к кочевьям цайдамских монголов. Когда же на пятые сутки казаки, вернувшись из-за гор, сообщили, что об Егорове нигде ничего не слыхали, «участь несчастного, — пишет Пржевальский, — повидимому была разъяснена: его погибель казалась несомненной».
На шестой день путешественники покинули злополучное место и пустились в дальнейший путь. Прошли километров тридцать. Караван двигался в обычном порядке, все ехали молча, в самом мрачном настроении. Казак Иринчиков, по обыкновению ехавший во главе первого эшелона, заметил своими зоркими глазами, что вдали, справа от каравана, кто-то опускается с гор.
«Сначала мы подумали, — рассказывает Пржевальский, — что это какой-нибудь зверь, но вслед затем я рассмотрел в бинокль, что то был человек, и не кто иной, как наш, считавшийся уже в мертвых, Егоров. Мигом Эклон и один из казаков поскакали к нему, и через полчаса Егоров был возле нашей кучки, в которой в эту минуту почти все плакали от волнения и радости…
Страшно переменился за эти дни наш несчастный товарищ, едва державшийся на ногах. Лицо у него было исхудалое и черное, глаза воспаленные, губы и нос распухшие. Одна злосчастная рубашка прикрывала теперь наготу; фуражки и панталон не имелось; ноги же были обернуты в изорванные тряпки.
Тотчас мы дали Егорову немного водки для возбуждения сил, наскоро одели, обули в войлочные сапоги. Невольных трое суток простояли мы опять на одном месте. Все ухаживали за Егоровым. К общей радости у него не сделалось ни горячки, ни лихорадки».
Немного отдохнув, Егоров рассказал, как он, преследуя раненого яка, заблудился и бродил в горах. Износив плохие самодельные чирки, он разорвал свои парусиновые панталоны и обвязал ими ноги. Чтобы не замерзнуть, он набивал себе за пазуху и вокруг спины сухой помет диких яков. Застрелив уллара и зайца, он ел их сырыми, по маленькому кусочку.
Между тем, силы Егорова быстро убывали. Еще день-другой, и он погиб бы от истощения. Он сам уже чувствовал это, но решил держаться до последней возможности.
«И как не говорить мне о своем удивительном счастии! — пишет Пржевальский. — Опоздай мы днем выхода с роковой стоянки, или выступи днем позже, наконец пройди часом ранее или позднее по той долине, где встретили Егорова, — несчастный, конечно, погиб бы наверное. Положим, каждый из нас в том был бы неповинен, но все-таки о подобной бесцельной жертве мы никогда не могли бы вспомнить без содрогания, и случай этот навсегда остался бы темным пятном в истории наших путешествий».
Встреча в горах с заблудившимся Егоровым действительно была счастливой случайностью. Но не случайно за все время пяти своих путешествий, которые были полны лишений и опасностей, Пржевальский не потерял ни одного человека.
Начальником он был властным и требовательным, зато уж и заботливым. В каждом рядовом казаке, участвовавшем в экспедиции, Николай Михайлович видел товарища и был ему преданным другом, — черта совершенно необычная для полковника царской армии. Сам наделенный богатырским здоровьем, неутомимый, всегда нетерпеливо жаждавший все новых исследований и открытий, Николай Михайлович постоянно размерял ход экспедиции таким образом, чтобы его спутники не выбивались из сил, чтобы после одного трудного странствования они успевали отдохнуть и приготовиться к новому…
Перевалив через горы, путешественники по глинистым и солончаковым равнинам двинулись к озеру Курлык-нор. В стойбище курлыкского князя им нужно было прикупить продовольствия на дальнейший путь и нанять проводника в Тибет.
Когда Пржевальский в конце августа достиг западного берега озера, князь Курлык-бэйсе находился на противоположном берегу. Бэйсе приехал сам, чтобы повидаться со знаменитым путешественником.
Князь несомненно получил от богдоханских властей тайное приказание остановить экспедицию, так как, несмотря на пекинский паспорт, отказал Пржевальскому во всем — и в продовольствии и в проводнике.
Но князю не удалось остановить путешественника. Пржевальский так грозно настаивал на своем, что бэйсе, боясь (и совершенно напрасно), что русские вот-вот пустят в ход свои страшные ружья, перепугался и уступил. Бэйсе продал путешественникам продовольствие, баранов и даже юрту, — зато уж и содрал за все втридорога. Дал и проводника, — правда, не в Тибет (на это из страха перед властями он не решился), а только до стойбища соседнего князя — Дзун-засака.
Цайдамский князь Дзун-засак (в центре) и его приближенные.
Дзун-засак был старым знакомцем Пржевальского, он хорошо принял путешественника в 1872 году. Но теперь он несомненно получил такие же приказания, как и курлыкский князь.
«Подобно Курлык-бэйсе, — рассказывает Пржевальский, — Дзун-засак сразу начал отговариваться неимением людей, знающих путь в столицу далай-ламы. Конечно, это была явная ложь, так как из Цайдама в Тибет и обратно каждогодно ходят караваны богомольцев, и местные монголы служат для них проводниками».
Опять участь экспедиции, судьба научных исследований и открытий были отданы на произвол князька: согласится он или не согласится предоставить русским путешественникам проводника в Тибет? И опять Пржевальский — в глубине чужой страны, в страшной дали от родины — сумел настоять на своем.
Дзун-засак, не осмеливаясь один, на свою личную ответственность, решить вопрос такой государственной важности, послал за своим соседом Барун-засаком. После долгого совещания оба князя решили дать путешественникам проводника. «Словно из земли, — рассказывает Пржевальский, — вырос проводник, которого привели нам оба князя и рекомендовали как человека, хорошо знающего путь через Тибет».
Все коллекции экспедиции и весь лишний багаж Пржевальский оставил на хранение в Дзун-засаке.
12 сентября 1879 года караван выступил из Цайдама в Тибет. На пяти лошадях ехали Пржевальский, его помощники, препаратор и переводчик, на восьми верблюдах — казаки и проводник. Двадцать два верблюда шли под вьюками. Четыре верблюда были запасные.
Цайдамские монголы сулили русским путешественникам, отправлявшимся в Тибет, всевозможные беды: пугали и глубоким снегом, который, по местным приметам, должен был выпасть в Тибете в эту зиму, и болезнями, постигающими путников на непривычной высоте, и разбойниками, поджидающими караваны в горных ущельях. Дошел до Пржевальского также и слух о том, что тибетцы выставили отряд войск с целью
