не пустить чужеземцев в свою столицу.
«По обыкновению, — говорит Пржевальский, — мы мало придавали цены подобным стращаниям и пошли вперед с самыми лучшими надеждами на успех».
В ущелье реки Номохун-гол цайдамские правители сделали последнюю попытку остановить Пржевальского. В разбитую на привале палатку прибыл нарочный от Дзун-засака. Князь, зная охотничью страсть Пржевальского, усердно приглашал его устроить облаву на медведей, которых много будто бы появилось в окрестностях Дзун-засака. А кроме того, соблазнял путешественника каким-то новым, еще лучшим проводником, которого будто бы можно было найти в Тайджинерском хошуне (в западном Цайдаме).
«К великому, вероятно, огорчению Дзун-засака, — пишет Пржевальский, — мы не искусились ни Тайджинерским хошуном, ни интересными медведями и, передневав на Номохун-голе, направились вверх по названной реке в горы Бурхан-будда».
18 сентября, оставив позади хребет Бурхан-будда, караван взошел на Тибетское нагорье.
Путешественники вступали словно в иной мир.
Они видели перед собой грандиозную, нигде более на земном шаре не повторяющуюся в таких размерах, пустынную волнистую равнину, поднятую на высоту снежных вершин Кавказа. И на этом гигантском пьедестале еще громоздились обширные горные хребты.
Путешественников поражало обилие крупных зверей, почти вовсе не страшившихся человека. С удивлением и любопытством смотрели доверчивые животные на проходивший мимо них караван. Табуны куланов отходили немного в сторону и пропускали его, иногда даже некоторое время шли следом за верблюдами. Антилопы спокойно паслись по сторонам или перебегали дорогу перед верховыми лошадьми, а лежавшие после покормки дикие яки даже не трудились вставать. «Казалось, — пишет Пржевальский, — что мы попали в первобытный рай, где человек и животные еще не знали зла и греха».
Однако странствование по этому «раю» было труднейшим испытанием. В разреженном воздухе нагорья путешественники чувствовали одышку, сердцебиение, слабость, кружилась голова, люди быстро уставали. От разреженного воздуха и скудного подножного корма выбивались из сил и животные.
Наступили холода, бушевали снежные бури. Топлива не было. Вторую войлочную юрту не удалось добыть, а всех одна тесная юрта вместить не могла. Кроме Пржевальского и его помощников, в ней помещались еще препаратор, переводчик и двое казаков. Остальным казакам приходилось терпеть лютую тибетскую стужу в той же самой палатке, в которой они укрывались от палящего солнца Хамийской гоби…
Огромная высота, необозримая пустыня, гигантские горные хребты… Пржевальский нашел точные и выразительные слова для того, чтобы «в самых крупных чертах» (по его выражению) охарактеризовать природу Тибета: «Местность здесь, как и во всей Азии, отличается отсутствием мелкой мозаики, но построена по широко-размашистому плану». «Грандиозная природа Азии, проявляющаяся то в виде бесконечных лесов и тундр Сибири, то безводных пустынь Гоби, то громадных горных хребтов внутри материка и тысячеверстных рек, стекающих отсюда во все стороны, — ознаменовала себя тем же духом подавляющей массивности и в обширном нагорье, известном под названием Тибета…»
Перевалив через хребет Шуга, путешественники вскоре подошли к новой гряде снеговых гор, тянувшейся далеко на восток и на запад. Этот громадный безыменный хребет был еще не известен географам. Пржевальский снял его на карту и назвал именем путешественника, пересекшего Азию в конце XIII века, — именем
Путь экспедиции лежал на юг — через хребет Марко Поло, через восточный его перевал Чюм-чюм. Хотя высота перевала — около 5000 метров, подъем на него пологий и удобный. Поднимаясь, путешественники видели на склонах гор, покрытых низкой травой, стада яков, куланов, аркаров. Попадались и медведи. Шерсть у них отличалась необычной расцветкой — темно-бурая на спине, светло-рыжая на груди и на голове, с белой полосой на загривке. Любимым лакомством этих медведей были пищухи, которых они выкапывали из нор.
Тибетский медведь оказался новым видом. Пржевальский назвал его: медведь-пищухоед.
Тибетский медведь, открытый Пржевальским.
Караван взошел на перевал. С гребня его, в пасмурном свете ненастного дня, широко открылось пустынное нагорье. Впереди, через новые гряды гор, высившиеся вдали, лежал полный трудов и опасностей путь в Лхассу.
«Как теперь помню я пронизывавшую до костей бурю с запада и грозные снеговые тучи, низко висевшие над обширным горизонтом, расстилавшимся с перевала Чюм-чюм, — рассказывает Пржевальский. — Как теперь вижу плаксивую физиономию нашего проводника, бормотавшего, стоя рядом со мною, молитвы и сулившего нам всякие беды. Кто знает, думалось мне тогда, что ожидает нас впереди: лавровый ли венок успеха, или гибель в борьбе с дикою природою и враждебными людьми?»
ЧЕРЕЗ ГОРЫ ТАН-ЛА
Неблагоприятные события не заставили себя ждать. Еще до перевала Чюм-чюм проводник несколько дней не переставал мрачно твердить:
— Худо впереди будет, все мы погибнем, лучше теперь назад вернуться!
А после перевала он прямо заявил, что дальше дороги не помнит, так как в последний раз ходил по ней пятнадцать лет назад.
Раньше этот человек многократно уверял, что отлично знает путь в Лхассу. Ясно было, что он действует по наставлениям князя Дзун-засака и обманывает путешественников.
Кругом расстилалась неведомая холодная пустыня. Путешественники двигались теперь наугад.
Обильно выпавший снег покрыл землю слоем глубиной около 20 сантиметров. Под этим снежным покровом караванные животные почти совсем не могли добыть себе корма. Голодные верблюды съели несколько вьючных седел, набитых соломой. Лошадям давали по две пригоршни ячменя, — его берегли, как драгоценность. Под снегом с трудом удавалось отыскать аргал, да и тот, отсырев, горел очень плохо. Приходилось сидеть в дыму или без огня при лютой стуже. Для того чтобы в разреженном воздухе нагорья, который беден кислородом, разжечь сырое топливо и вскипятить воду, уходило часа два, а мясо к обеду варилось чуть не полдня.
Но, несмотря на все, экспедиция успешно продвигалась вперед, отыскивая верный путь через неведомую пустыню. Исследовательская работа не нарушалась ни на один день. Неизменно и регулярно велись метеорологические наблюдения и записи. Ежедневно Николай Михайлович делал съемку, определял высоту местности, собирал попадавшиеся изредка на пути растения, охотился, составлял подробные заметки обо всем, что видел за день.
Никакие лишения и опасности не могли помешать Пржевальскому следовать своему «неизменному правилу записывать все виденное и наблюдавшееся на свежую память». Он считал, что «усвоение такой привычки безусловно необходимо для каждого путешественника».
Вместе с несколькими красноватыми веточками Reaumuria, вместе с твердыми, как проволока, стеблями тибетской осоки Пржевальский подобрал и неизвестное ему небольшое растеньице, — невзрачное, почти бесцветное, — зоркий глаз путешественника едва приметил его под налетом пыли и снега.
Это была драгоценная находка — новый
В XIX веке исследователям растительного мира уже редко удавалось найти новый род. Открытому Пржевальским растению, принадлежавшему к новому роду и виду, вскоре присвоили имя великого русского путешественника: «Пржевальския тангутская» (Przewalskia tangutica).
Ежедневно мимо стоянки путешественников проходили большие стада зверей, — особенно много было яков. Они шли на юго-восток, в более низкую и теплую долину Мур-усу.
— Звери предчувствуют тяжелую зиму и бегут отсюда, — твердил проводник. — Худо нам будет,
