двенадцати ночи явился блюститель порядка и — не положено! — стал прогонять. Они спрятались за колонну дворца. Снаружи ходил старый замордованный милиционер, внутри, под навесом, поддерживаемым» мощными колоннами, стояли они. Милиционер, чувствовалось, вот-вот решится прогнать их и из-за колонны, и остановиться они уже не могли… Что-то такое получилось. Но не то, что надо.
После этого она обещала ему все, то целуя, то смеясь. «Какой ты быстрый! Ты, наверное, очень избалован. И пусть! Мы узнаем друг друга. И будем говорить. Я ничего не утаю. Ты тоже. Обещаешь? Только это в следующий раз. А сейчас нам надо расстаться». Он пытался удержать ее: «Пойдем в другое место». — «Нет! Завтра. Только завтра…»
В следующий вечер он пришел на свидание, ждал полчаса. Потом пошел в ближайший магазин, купил бутылку вина и, попросив стакан в отделе «Соки-воды», осушил ее. Вышел на улицу и увидел свою «даму». Она прошла перед ним с низко опущенной головой.
— Эй!
Оказалось, она пришла на свидание, видела его, но в последний момент решила не подходить.
— Это ни к чему хорошему не приведет, — сказала она. — Да и вообще, я не могу того, что обещала. Случилось обычное наше несчастье.
Они поехали на троллейбусе в центр, спустились на набережную Дона, нашли укромный уголок. И опять начались поцелуи, дрожь, слезы, наконец горячечные признания. Да, она замужем. Муж эгоист и изменяет ей. Теперь она точно знает, что никогда не любила его. Обычная история: была надежда на любовь, которая не сбылась.
Она была заворожена собственной историей. Он попытался что-то рассказать о себе. Она не услышала. Вернее, ничего не поняла, принялась жалеть его. Видеть всех несчастными и жалеть, кажется, было ей необходимо.
Он бодрился, разыгрывал из себя сильного, а в глубине души был уязвлен, удручен. Проклятая половая зрелость! Все из-за нее. Не нравится ему «дама», а никуда не денешься, давно лора начать… Много раз мог он расстаться со своей невинностью. Была, например, Любка Подиха, с которой он несколько вечеров просидел на лавочке у ее дома. Любка разрешала забираться к себе за пазуху и сколько угодно трогать большие груди. Говорить она совсем не говорила, а слушала серьезное и смешное, и умное, и глупое… Была Томка Армянка. Познакомились б кино. Томка, хоть они были знакомы минут десять, тоже разрешила его рукам пролезть под кофточку, причем сначала он ошибся и некоторое время теребил складку ее живота. Томка страшно развеселилась. Она была очень гибкая. Когда он пошел ее провожать, она танцевала, пела или вдруг обморочно Откидывалась, и получался «мостик». Сели на какие-то доски, принялись целоваться. Несколько раз она опрокидывалась на спину, увлекая его на себя. Он думал, что это все ее веселость. И лишь на другой день догадался. Его бросило в жар. Сегодня же он исправит ошибку! Вечером разогнался к ней. Но в последний, момент остановили стыд, гордость.
Было и еще. На первом своем заводе, когда он поступил туда во второй раз после путешествия на Север, Вадим даже подрался со взрослым холостяком из-за контролерши Веры. Вера, блондинка двадцати двух лет, побывавшая замужем, высокая, длинноногая, была что надо. Появившись в заготовительном цехе, она всех взволновала. Витя Склянников первый пошел к ней знакомиться. А Вера почему-то глаз не сводила с Вадима. Пока Вадим размышлял, что это значит и как надо себя вести, все заметил здоровенный рыжий холостяк Красильников, тоже прицелившийся на красавицу, но со своей тараканьей внешностью державшийся в тени. Красильников повел на Вадима злые атаки:
— Хочется?
Вадим отмалчивался, уходил.
Красильников не унимался:
— Вот бы ты ей дал…
— Перестань, — сказал Вадим. — Не перестанешь, по роже болванкой заеду.
Красильников оскорбился:
— Сопляк! Я тебе хребет одной рукой перебью.
Сцепились они после второй смены в душевой, когда
были там наедине, оба голые, намыленные. Это была самая страшная в жизни Вадима драка. Главное здесь было не поскользнуться и не разбиться о кафельный пол или кафельные углы открытых кабин. Вадим то нападал, то убегал. Красильников пропустил массу точных ударов, но лез и лез, стараясь как-нибудь поймать Вадима и повалить. Теряя силы, Вадим выскочил в раздевалку к деревянным шкафам, на деревянный пол. В раздевалке усталые люди их развели.
После этого Вадим и пригласил Веру в кино. Она была очень красивая. Когда он ее поцеловал, все перед ним поплыло. В то же время она была отрезвляюще бескрылая.
— Зачем это? Вот так, на улице, разве интересно?..
— А как?
— Ну… в законном порядке.
С ней он научился почти всему. И научился бы окончательно. Однако опять взыграло. Ведь не любит он ее! Ничего, кроме внешности, она в нем не видит. Куда должны испариться его ум, всякие чувства, наблюдения?..
Он им нравился, возможностей было много. И вновь и вновь оставаясь при своей невинности, невинным себя не чувствовал. На самом деле со зрелостью своей он оставался, а не невинностью.
Теперь перед ним была «дама без собачки», не похожая на предыдущих, более тонкая, нервная. И все равно это не то, потому что видит она перед собой не Вадима, а кого-то другого.
Прощаясь, опять она обещала ему все-все. И случиться это должно через три дня.
Через три дня она не пришла. Он и секунды не стал ждать. Быстро пошел прочь и, уже на приличном расстоянии от места несостоявшейся встречи, поймал себя на том, что шагает крупными шагами, весь прямой, с высоко поднятой головой, нижняя челюсть выдвинута вперед.
* * *
Наконец он сел за письменный стол — старый довоенный письменный стол, который служил им в качестве кухонного, но теперь они приобрели именно кухонный, а дубовый, почистив и покрыв лаком, взял себе Вадим для писательства. Он решил написать правдивейшую нравоучительную статью для газеты или журнала. Достал старые свои записи. Однако, начав, скоро заметил, что получается не статья, а какая-то исповедь. Герой исповеди от природы был с хорошими задатками, но обстоятельства, но люди, окружавшие его… Ни в ком герой не находил поддержки, страдал, метался… Получался если не Печорин, то что-то родственное.
«Но ведь это неправда!» — однажды догадался он. Для каждого из окружения героя существовала та же самая среда, где сам герой был одним из многих. Каждый из окружения тоже страдал, тоже под напором обстоятельств развивался неправильно.
Он познал муки творчества. Как должно быть записано то, о чем он много думал?
Сначала он старался что-то записать. Потом думал, уже не записывая. Наконец и думать перестал, только помнил, что должен думать.
Когда стало невыносимо, отправился в Ботанический сад. День после осеннего ночного дождя был ясный, дул сильный ветер, с деревьев слетали последние листья. На аллеях и дорожках, пересекавших Ботанический сад в разных направлениях, толстым слоем лежали мокрые опавшие листья. Он выбрал низину, где ветра не было, и стал расхаживать. Разрозненные мысли клубились в голове, что-то глубоко спрятанное не давалось, не открывалось. Наконец он устал и прислонился спиной к стволу высокой стройной акации. И почти сейчас же отскочил! Дерево показалось живым, оно толкнуло его в спину. Глянул на ствол, выше, выше — крона плавно раскачивалась, толчки шли от нее. А высоко над кроной в чистом осеннем небе неслись редкие рваные облака. И вдруг открылось: трава, опавшие листья, деревья, облака, небо — ведь он давно живет, давно это видит! Он вспомнил детство. Себя, товарищей, забавы, несчастья, светило солнце, лил дождь, было то жарко, то холодно, и всем им очень хотелось жить! И задача нынешнего Вадима не обвинять и клеймить, а рассказать, как росли они без сколько-нибудь вразумительного понятия о происходившей вокруг жизни и что из этого получилось.
С того дня он начал заново, и дело пошло. Он вставал в шесть утра, ехал на автобусе на завод, с семи утра до четырех дня сваривал огромные железные бочки под нефтепродукты. Около пяти возвращался
