Однако в конце месяца Волчок занервничал.
— Кроме операции «мрак и туман», ничего не придумать…
В жилищно-коммунальной конторе строительного главка двери открывались в семь, а служащие начинали подходить к восьми. Друзья пришли в половине восьмого, пробрались в комнату домоуправов. К их столам подходил ключик от Волчкова шифоньера. В ящичках столов с бумагами хранились печати и штампики домоуправлений. Волчок открыл ящик одного стола и поставил на процентовку, написанную мастером Косяком, печать домоуправления номер семь. Чего только не было написано в процентовке: ремонт обмуровки котлов, ремонт боровов, чистка кирпича, штрабовка дымоходов во внутренних капитальных стенах, всего двенадцать пунктов. Горы должны были они свернуть, чтобы выработать себе зарплату. И между прочим, та работа, которую они все-таки делали, там не значилась.
Тогда в парке Горького на лавочке Волчок расписался за управдома и сказал:
— Теперь с зарплатой.
Вадим долго молчал.
— Но это же срок.
— А есть у нас другой выход?
— Он у нас был.
— Не было! Одной кирпичной кладки нарисовали шестнадцать кубов. Посчитай, сколько это? Около семи тысяч кирпичей. А остальное? Штрабовка, например, стен? Без рук останешься — учти, с заделкой! — если сделаешь три метра. У нас сорок… Лучше сразу в гроб, чем за это браться.
— да я ничего, — сказал Вадим. — Очень интересно.
— Не волнуйся. Здесь колесо. Домоуправ процентовку только подписывает и уже никогда не видит. Потом все идет через нашу бухгалтерию, через банк, через их бухгалтерию, и там смотрят лишь на сумму, выписывают платежи, оплачивают. Могила!
Расчет за шабашку и зарплата на производстве совпали.
— Ну что я говорил! Все правда, — ликовал Волчок.
Отправились пить большим коллективом.
— Да, ты мне червонец должен, — между прочим сказал Волчок.
— За что?
— Косяку. Он же нас не трогает. Процентовку написал, наряд закрыл — не работа? Логично?
— Логично. Только государство погибнет.
— Не… Оно чего-нибудь придумает. Потому как оно вечное, нам же все равно подыхать.
* * *
В пятьдесят седьмом году, когда он вернулся из военно-строительного отряда, было очень жаркое и долгое лето. В Дону купаться можно было до середины сентября. Он тогда в одно из последних жарких воскресений пошел на городской пляж, сдал одежду в гардероб, купался, загорал. Народу на берегу было порядочно. В очередной раз выбравшись на песок погреться, он увидел рядом с собой семейство: он, она и две девочки. Какими были мать, отец, младшая, годов пяти девочка, он не запомнил. Его поразила старшая. Ее было лет двенадцать, и она, вне всякого сомнения, была чудо природы. Лицо, фигурка, движенья — все было хорошо, невозможно взгляд отвести. Младшая настойчиво звала старшую поиграть в песке, была у младшей и кукла. Старшая оглядывалась на Вадима и отказывалась. «Наверное, я плохо на нее смотрю. Ведь она еще ребенок», — подумал Вадим, не догадываясь, в чем истинное смущение юной девушки. А младшая просила, тянула за руку старшую. И вот старшая еще раз оглянулась на Вадима, улыбнулась ему как знакомому, стала в песке на колени и, мгновенно обо всем забыв, принялась строить какие-то башни и пирамиды. Тогда покойно и хорошо ему стало, он поднялся и, счастливый, пошел одеваться.
Долго еще вспоминал он девочку, которая хотела казаться взрослой, а потом стала на колени и принялась самозабвенно строить из песка город.
И вот лет пять спустя, только что отметившись в своей конторе, на углу Буденновского и Красноармейской, он увидел ту же девушку, необыкновенно расцветшую, и почувствовал себя глубоко несчастным. Он, конечно, не вспомнил пляж пятьдесят седьмого и ту девочку. Он просто увидел то, что ему надо — чистейший экземпляр женской породы, и, увы, предложить ей нечего было, он никто.
Ясное утро померкло. Глубокая скорбь по себе и по ней (да, и по ней, потому что никто и никогда не сможет ценить и беречь ее так, как мог бы он!) овладела им.
* * *
Октябрь месяц, начало отопительного сезона, в жизни печников был самым беспокойным. Все, что делалось с апреля по октябрь, теперь должно было действовать. А все, что откладывалось по беспечности, лени и другим причинам, в октябре надо было привести в порядок. По утрам во дворе конторы собиралась масса народа с жалобами, требованиями, просьбами и даже мольбами. До октября Вадим знал своих товарищей больше со слов Волчка. Все они казались ему начисто отрицательными, одержимыми страстью к левым заработкам и выпивке. Самодовольный сброд. Толпа, в которой никто никого всерьез не принимает. После операции «мрак и туман» мнение это изменилось. Под самодовольной наружностью скрывали страх. Вряд ли были в конторе еще такие удальцы, как Вова Волчок. А если и были, то единицы. Остальные, пусть не каждый день, но ковырялись, копошились. Однако куда деться от сознания неправедности своего дела. В то же время, развращенные, никак иначе они уже не хотели. И было им страшно, что найдется кто-то неподкупный и всех выведет на чистую воду, и будет суд, и придется отвечать. Особенно хорошо это было видно после еженедельных накачек, по понедельникам, когда всех обязывали являться на полчаса раньше, загоняли в красный уголок и начинали размахивать газетами. После собрания валили в магазин успокаиваться, а после магазина друг перед другом оправдывались, начинали и кончали одними и теми же словами: «Не, ну подумай, а что я мог еще сделать?..»
И вот наконец в октябре пришлось работать.
— Ну, обольемся потом-кровью. Святое дело! — говорил Волчок, когда они подходили к объекту.
— Вова, только рубли эти, трояки не надо брать, — сказал Вадим.
— Это вымогать, что ли? Боже упаси! Магарыч — другое дело. Хороший магарыч почитается признаком уважения печнику, вроде медали за доблесть. Сейчас ты сам увидишь что к чему…
Объект был узким двухэтажным домом с пятью квартиросъемщиками, в котором надо было сломать и выбросить пять печей, отапливаемых углем, и сложить пить печей под газовое топливо.
— Скворечник, — сразу было сказано о доме.
Их пришло семь работников. Четверо пошли ломать в одно крыло. Волчок, Вадим и придурковатый татарин Бахтийка в другое.
У жильцов во дворе в сарайчиках нашлась тяжелая кувалда, ломы, лопаты, ведра, все это было извлечено, работники переоделись.
— Бахтийка! На чердак боров разбирать, — скомандовал Волчок. — Ох, и весело было нам…
Сначала подрубили печь второго этажа, и она рухнула. В двухкомнатной квартире жил отставной капитан дальнего плавания. Выглядел он довольно замкнутым. Но когда рухнула его печь и в комнатах стало черно от сажи и пыли, даже он повеселел, закрутил головой.
— Ну и штормяга! — сказал Волчок.
К одиннадцати печь через раскрытое окно лопатами выбросили на тротуар.
— Пошли курить во двор.
В небольшой довольно чистый дворик спустились и четверо из соседнего крыла. Все были черными от сажи и пыли.
— Ну что, ребята, обед как? Горло б надо промочить! — таращились друг на друга.
— Бахтийка! — заорал Волчок. — Ты околел там?.
Спустился Бахтийка, тоже весь в саже, пот с него градом. Он начал что-то говорить, оправдывая свою медлительность.
— Иди и скажи капитану, что ребятам надо горло промыть от сажи, а старушкам внизу, чтобы картошку ставили варить, — перебил его Волчок.
Но Бахтийка хотел объяснить свои трудности.
— Там исё коска дохлая воняет, фу…
— И за кошку, значит, пусть ставят. Так сажу глотаем да еще кошек дохлых нюхать приходится, — под одобрительный смех сказал Волчок.
