понедельник.
— Откуда же мне знать? Панове, я ведь не еврейка даже. Может, понедельник, может, вторник. Господи, Господи…
Мендл и Юхевед с ужасом смотрели друг на друга. Вдруг все разом закричали: муж, жена и служанка. Глядя на взрослых, закричал и ребенок. Их вопли разбудили спящего батюшку. Поп несколько раз зевнул и удивленно вытаращил глаза.
— Батюшка, родной, выручай! — кинулся к нему Мендл. — Не знаешь, что было позавчера, понедельник или вторник?
— Понедельник или вторник? Позавчера? Погоди, дай подумать, — батюшка закатал рукав и стал считать по пальцам. — Святой Георгий всегда выпадает на четверг. Это первый день через две недели после святого Павла, когда первый снег выпал. Мы тогда в церкви молились за святого Антона.
— Мендл, Мендл, поп теперь твой ребе,[6] — расплакалась жена.
Мендл снова углубился в календарь, но все напрасно. Чтобы определить, среда сегодня или четверг, надо знать, что было позавчера: понедельник или вторник, а этого не знала ни одна живая душа в Злочеве.
На минуту дом замер. Все стояли, боясь пошевелиться, будто ждали, что вот-вот наступит конец света. Но вдруг со стуком распахнулась дверь, и вместе с ледяным ветром в корчму ввалилось что-то небольшое, сплошь облепленное снегом, закутанное в бурку, женские платки и мужские накидки. Лица видно не было, но по голосу, идущему от снежного кома, стало ясно, что это человек.
— Слава Богу! Здесь ведь живут евреи? — спросил голос.
— Евреи, евреи, — радостно отозвались муж, жена, служанка и даже поп, окружая низенького, засыпанного снегом гостя.
Снежный человечек по очереди сбросил на пол накидки, платки, бурку и задвинул одежду ногой в угол. Перед хозяевами стоял невысокий мужчина, с седой бородкой, белыми как снег волосами, ясными, детскими глазами и детской, но грустной улыбкой на добром лице. Он протянул Мендлу руку:
— Слава Богу, наконец-то нашел своих. Здравствуйте!
— Идите к печке, грейтесь, — пригласила корчмарка.
Человечек подошел к печке, обнял ее, как милого старого друга.
— Далеко же занесло еврея, в самую степь, — сказал он. — Где только, Господи, Твой народ Тебя не ищет, даже в степи, Отец наш небесный!
— Откуда вы, как попали в наши места? — опомнился Мендл.
— А вот как. Я сам портной, всего лишь портной, но здешние арендаторы меня, слава Богу, знают. Детишкам, чтоб они были здоровы, шью одежонку, молодым к свадьбе — все шью, что евреям надо. Услышал в Корсуне, что в Злочеве появился еврей-корчмарь, вот и подумал: сходить, что ли, разузнать, как он там один в степи, может, ему что пошить надо или детей поучить Торе. Я, слава Богу, еще и меламед.
— Это вас нам Бог послал! Мы ведь день потеряли. Живешь тут среди гоев, как в пустыне, забыли, что сегодня, — вмешалась жена. — Не знаете, уважаемый, какой сегодня день?
— День потеряли?! Даже в пустыне еврей должен знать, какой сегодня день, когда тесто замешивать для субботней халы. Смотри, Господи, как верен Тебе Твой народ, даже здесь, в диких степях! Даже среди гоев Тебя не забывают, соблюдают святую субботу. Это большая беда, потерять день. Ну ничего, я вас научу. Дайте-ка только взглянуть на мои узелки. — И еврей снял завязку с мешка. — Бывает, и забудешь, что сегодня, так вот смотрите. Каждый день завязываю узелок на веревке. Мои узелки говорят, что сегодня четвертый день после субботы, среда, значит. А вам я дам такой совет: дни считать дровами, так все арендаторы делают. В воскресенье положили на печку одно полено, в понедельник — второе, во вторник — третье. А когда на печи семь поленьев, значит, пришла святая суббота. Это жена делает, — повернулся он к Юхевед, — на мужчину тут полагаться нельзя.
— Спасибо вам за совет, — ответил Мендл за смущенную жену. — Поставь-ка суп, Юхевед.
Затем снова обратился к гостю:
— А мы, пока жена управляется с готовкой, прочитаем вечернюю молитву. Уже пора.
И корчма превратилась в синагогу. В одном углу стояли отец с сыном, в другом гость, и все читали «Шмойне эсре».[7] А из печи доносился аромат крупяного супа с луком, дразнил отца Степана. Огромными ноздрями втягивал он запах крупы и разварившихся луковиц, то и дело глотал слюнки, облизывался, чмокал губами. Поп знал, однако, что надеяться на угощение нечего, и ему стало грустно. Он потерся спиной о печь, облизал губы, как кошка, и тихо произнес с большой жалостью к себе:
— Господи, Господи, жиды поганые едят крупник с луком, а праведная христианская душа страдает от голода. Сжалься, Господи.
Мендл не обращал внимания на разгоряченного краснорожего попа. Он пригласил гостя в жилое помещение, а в корчме оставил Марусю, чтобы она охраняла бочонки с водкой. Поп горько вздохнул, посмотрев на крепкую казачку с закатанными рукавами. Последняя надежда покинула его, и он силился настроиться на благочестивые размышления.
За едой, в комнате, наполненной паром из глиняного горшка с крупником, который стоял посреди стола, гость решил проэкзаменовать мальчика.
Ущипнув Шлоймеле за щечку, он спросил:
— Ну, малыш, что ты сейчас учишь?
— Шесть лет уже, чтоб не сглазить, — ответил за мальчика отец, — а только Пятикнижие начали. Трудно быть евреем в этой степи.
— Бог вас вознаградит, — утешил его гость. — Вы еще удостоитесь увидеть в Злочеве настоящую еврейскую общину, и вы же будете ее главой.
Мендл задумался.
— И синагога здесь нужна, — добавил гость. — Широкая, бескрайняя степь, и ни одной синагоги. Но, если Всевышний хочет, чтобы Его народ Ему молился, придется помещику дать разрешение на строительство. Разрешит, с неба его заставят. Как он сможет не разрешить?
Глава 3
Будет синагога!
Граф Конецпольский приехал в Злочев на охоту. И в охотничьем замке давал бал. Злочевский управляющий послал Мендла в Немиров привезти оттуда еврейскую капеллу, а также закупить перчатки, чтобы потом продавать их гостям. Вельможным нужны перчатки, чтобы танцевать с паннами.
Охотничий замок с высокими готическими башнями был ярко освещен множеством свечей в кованых подсвечниках. Паны в кунтушах[8] с воротниками, покрывавшими плечи, в широкополых гусарских шляпах, с огромными павлиньими перьями в руках приглашали на мазурку дам, одетых в белые атласные платья, по-королевски украшенные горностаевым мехом. Еврейские скрипки выводили, тянули мелодию, нежно, сладко позванивали цимбалы немировской капеллы. Ясновельможные паны бряцали в такт музыке острыми бронзовыми шпорами. Панночки постукивали золотыми каблучками меховых сапожек. А Мендл с выглаженными перчатками метался от одного вельможного к другому и предлагал:
— Прошу вас, перчатки для танца с прекрасной панной.
После каждого танца вельможные бросали перчатки и хватали у Мендла свежую пару. Не пристало танцевать с другой дамой в тех же перчатках. Шлоймеле, сын Мендла, с развевающимися пейсами шнырял под ногами вельможных, подбирал брошенные перчатки и относил отцу. А отец клал их в деревянный пресс, разглаживал и снова подбегал к вельможным:
— Поменяйте перчатки, панове, угодите дамам, поменяйте перчатки. Негоже танцевать с ясными паннами в несвежих перчатках, панове!
