упорно противится, подобно скалам и утесам; а иногда бывает крайне боязлива, трепещет при всяком шуме и дозволяет всякому желающему попирать себя ногами, так что справедливо упрекают ее в непостоянстве и крайней переменчивости. Оттого-то сброд людей, населяющих город Константина, ни сам для себя никогда не придумал и не сделал ничего хорошего, ни других не слушал, когда кто и хотел ввести какую-нибудь общеполезную и благотворительную меру. Всегда действуя противоположно тем городам, которые наслаждаются благоденствием, эти люди все, что приносит им земля и море, без всякой пользы для себя передают и пересылают в другие, иноплеменные города. А неуважение к властям они удержали за собой, как врожденное им зло; ибо, кого сегодня превозносят, как законного властителя, того на другой день поносят, как злодея, в том и другом случае, очевидно, действуя не по разумному убеждению, а по глупости и легкомыслию.
6. Поэтому-то и теперь начались у них сходки и стали составляться собрания. Первоначально они дозволяли себе только свободные речи, именно жалели о порфирородной Марии, говоря, что она страдает незаслуженно, кричали против протосеваста, как против человека, который благоденствует не по достоинству и злоупотребляет своим счастьем, и негодовали на мать царя. Но потом, мало-помалу увлекаясь {301} далее, они дошли до явного возмущения, и когда один священник вынес на площадь изображение Христа Спасителя, другой явился с крестом, носимым на плечах, еще один с развевающимся священным знаменем,— к ним, как к молоку мухи, налетели мятежники. Все, как бы условившись заранее, выражали шумные благожелания царю и в то же время — как это обыкновенно бывает у мятежников, которые начинают всегда прекрасно, но оканчивают бунтом,— протосеваста и государыню осыпали проклятиями. И это делали они, собираясь не в одном только Милионе*, но они приходили и в самый цирк и здесь, заняв полукружие и став в виду императорского дворца, дозволяли себе те же мерзости. Все это, продолжаясь несколько дней, волновало народ и побуждало его к мятежу. Наконец чернь взбунтовалась и бросилась грабить и разрушать прекраснейшие дома, принадлежавшие людям, к которым особенно расположены были протосеваст и государыня. В том числе был и чрезвычайно красивый дом Феодора Пантехна, городского епарха и начальника над царским казнохранилищем, облеченного высшей судебной властью. Сам он только бегством спас свою жизнь, а все его имение было разграблено. Мятежники не пощадили даже публичных актов, {302} в которых изложены были права граждан, утвержденные прежними царями, и которые в обществе были полезны для всех или по крайней мере для весьма многих, между тем как прибыль от присвоения их была ничтожна и не простиралась даже и настолько, чтобы эта пьяная чернь могла за них напиться. Протосеваст и его приверженцы, видя, что зло постоянно увеличивается, собрали совет и рассуждали о мерах к прекращению мятежа. И так как они видели, что кесарисса Мария ни в коем случае не думает отказаться от своих намерений и нисколько не уменьшает своих чрезмерных притязаний, то решились идти против нее войной и выгнать ее из божественного храма, как бы из какой-нибудь крепости. Созвав поэтому немалое количество войска из восточных и западных легионов и собрав его в большой дворец, как бы в один лагерь, они стали выбирать место, с которого удобнее можно было бы напасть на находившихся в храме. Ибо и кесарисса приготовилась уже к отпору, желая борьбой решить свою участь. Защитники ее разрушили с этой целью все здания, которые по Августеону** примыкали к Великому храму, и {303} взошли на большую арку, находившуюся в Милионе, чтобы отсюда отражать царские войска. Равным образом они заняли и охраняли и храм, посвященный Алексию и соединенный с площадью Августеона. А царские войска, поспешно выступив из большого дворца на рассвете в субботу, второго числа месяца мая, 15-го индиктиона, сначала вступили в храм Иоанна Богослова, так называемый Дииппиев*, под начальством некоего армянина Савватия; потом взошли на крышу храма и подняли шумные восклицания. Когда наступило время сражения,— было около, третьего часа дня, и Августеонская площадь была чрезвычайно набита народом,— эти воины, сражаясь с высоты и бросая стрелы сверху вниз, как бы молнии, наносили немалый вред защитникам кесариссы, которые сражались с высоты Милионской арки и из храма Алексия. Когда же вышли из дворца еще другие отряды хорошо вооруженного войска и заняли дороги и все узкие проходы, ведущие к Великому храму, то и народ не мог уже более стекаться на помощь кесариссе, так как для всех доступ прегражден был оружием, и те из ее защитников, которые вышли из храма и, пройдя площадь Августеона, вступили в бой с царскими войсками на улицах, принужденные сражаться против превосходящего числа, явно стали утомляться и мало-помалу теряли отвагу. Таким-{304}то образом началось открытое сражение и завязался жестокий бой: то бросали стрелы, то начиналась рукопашная схватка, и с обеих сторон слышны были и стоны падающих, и восклицания поражающих. До самого полдня сражение было нерешительно и победа оставалась сомнительной, колебля весы счастья равномерно на стороны обоих войск и то склоняя перевес на одну сторону, то опять на другую. Но после полудня победа очевидно склонилась на сторону царских войск. Отразив своих противников, вышедших из храма, и вытеснив из улиц, они заперли их внутри Августеона. Когда же эти были таким образом стеснены, тогда обратились в бегство и стоявшие на арках Милиона, а равно и те, которые сражались из храма Алексия. Заняв эти места, царское войско водрузило на верху арок знамена с изображением царей, а ворота Августеона разрушило секирами и молотками. Теперь защитники кесариссы не могли уже сопротивляться: поражаемые сверху теми, которые взошли на арки, они в то же время жестоко страдали и в рукопашных схватках с солдатами, которые ворвались на площадь. Они стали мало-помалу уходить, пользуясь небольшим прикрытием со стороны римлян, которые, заняв выходящий на Августеон андрон, называемый Макроном, и смежный с Августеоном дом Фомаита, бросали в защиту их сверху камни и пускали стрелы. Наконец, теснимые со всех сторон, они оставляют Августеонскую площадь и входят в преддверие храма св. Софии, где ис-{305}кусной мозаической работой изображен во весь рост первейший и славнейший из предстоящих Богу Архангелов Михаил, с обнаженным мечом, как бы приставленный страж святилища. После сего ни царские войска не могли идти далее, опасаясь тесных проходов храма, ни усердные защитники кесариссы не выходили оттуда на сражение.
7. Между тем кесарь и сам патриарх были в тревоге: один боялся за себя и свою супругу, чтобы не попасть бесславно в руки неприятелей, другой опасался, как бы враги не ворвались внутрь самого святилища, как бы скверными ногами не попрали священного помоста и нечистыми руками, с которых каплет еще не застывшая кровь, не разграбили всесвятых приношений. Облачившись в святительскую одежду и взяв в руки Евангелие, патриарх сошел в притвор храма, в который собрались бежавшие защитники кесариссы и который называется протекдикием. А кесарь, созвав тяжеловооруженных воинов, которые охраняли церковные входы, и всех, окружавших его и бывших еще со свежими силами латинских копьеносцев, а равно и домашних слуг своей жены, всего числом до полутораста человек, стал на одном возвышенном подножии, какое отыскалось в Макроне, и, окружив себя этими готовыми к битве людьми, сказал следующую речь: «Не против единоплеменников и единоверных, а против врагов креста следовало бы снаряжаться в эти воинские доспехи и вооружать руки ме-{306}чами. Но так как люди, дурно управляющие римским царством, отняли у нас к этому возможность и заставили нас невольно, против нашего желания, изощрить наши копья против них, то выступим без страха против нападающих на нас, не будем думать, что они единоверцы нам и наши соотечественники, но отомстим им, во-первых, как врагам Бога, во святилище которого они бесстыдно врываются, а потом и как нашим собственным неприятелям. Это мщение совершенно безукоризненно. Ибо мы решительно ничего не сделали против них и отнюдь не поднимали против них оружия, а они бессовестно преследуют нас, как каких-нибудь уголовных преступников и негодяев, бесчестно нападают на лежащих и, между тем как мы ищем защиты у Бога, хотят исторгнуть нас из этого храма. Не так следовало поступать им как потому, что они не могут упрекнуть нас ни в чем недостойном, так и потому, что крайнее безумие — решительно осуждать или преследовать с оружием в руках, словно злодеев, тех, которые прибегают к Богу, призывая его в посредники и решители споров. Итак, не должно считать делом беззаконным, когда кто сражается, чтобы защитить самого себя, и наносимый удар старается обратить на того, кто поражает его; не должно щадить и единоплеменника, когда он нападает с мечом в руках и покушается на жизнь; нет, всякий враждующий должен считаться врагом и всякий, предпринимающий убийство, должен пасть. Притом {307} мы угодим и Богу, если отразим скверноубийц от сего святилища, если противосстанем этим алчным, как видите, грабителям святыни, готовым расхитить ее. Если бы это было не так, если бы они полагали различие между обыкновенным и священным, то, конечно, давно уже, как победители, оставили бы желание ворваться во внутреннейшую часть храма. Но они до того бесстыдны, что не только задумали ограбить наше имущество, но, как безумные, хотят присвоить и Божие. Но, клянусь Распятым на кресте и этим копьем, не удастся им довести до конца своих замыслов, и Божие достояние будет сохранено неприкосновенным от их скверных рук, и мы
