не вынесли и одного вида неприятельских шлемов, показали тыл и без оглядки бежали, только тем отличившись перед прочими своими соотечественниками, что не все же спокойно стояли на месте, но собственными глазами увидели врагов, о которых рассказывали лазутчики, и на самом деле узнали их пыл в сражениях. Когда взята была славная Фессалоника и последовало разделение, как уже сказано мною, сицилийского войска, о котором иной сказал бы, что оно прежде соединено было наподобие баснословной химеры, а теперь разделилось,— одна часть его, важнейшая, выступая как лев вперед, направлялась прямо к царствующему городу, другая, средняя, опустошала окрестности Амфиполя и Серр, а остальная, то есть флот, как змея, вращавшийся на воде, сторожила главный город фессалоникийцев. Но римляне и в этом случае, несмотря на то, что силы их были соединены и находились под одним начальством, не осмелились напасть ни на один неприятельский отряд. Даже тогда, когда враги, занявшие Мосинополь, не встречая ни одного римского ратника, собирались идти далее, римляне, засев в ущельях гор, не имели духа спуститься на ровное место и вступить в бой с неприятелем. Поэтому италийцы решились не медлить более, но, соединив свои силы, спешить к прекрасному Константинополю и завладеть этим городом. Такой надеждой одушевлял их Алексей Комнин, который сопутствовал им и, хотя не был между ними даже в звании полководца, однако же, мечтая о том, что никогда не могло сбыться, этот глупейший {402} человек, не достойный пасти даже овец, думал, будто бы сицилийский король трудится для него, и вел себя надменно, как будто уже провозглашен был самодержцем и облечен в знаки царской власти. Хвастаясь перед иноземным войском, он уверял, что жители Константинополя тоскуют по нем не менее, чем по деде его, великом царе Мануиле, что римляне обожают его и ждут не дождутся, как отраднейших лучей утреннего солнца. Так это было.
2. Между тем сам Андроник объехал городские стены и, что обветшало от времени, приказал поправить. Приказание его тотчас же было исполнено. Вместе с тем строения, которые, прилегая к стенам, облегчали вход в город, были разрушены; у морского берега выставлены были длинные корабли, числом около ста, готовые к отплытию, чтобы, в случае нужды, оказать помощь городам против сицилийского флота, защитить самих жителей столицы, которые также опасались скорого нападения врагов, и вовремя занять морской залив, вдающийся в матерую землю и наподобие реки омывающий берег влахернский. Сделав эти распоряжения, Андроник тем и окончил свои заботы о государственных делах, как будто бы уже достаточно приготовился к отражению врагов, идущих на римлян. Услышав, что Фессалоника взята, он обратил свой гнев на родственников Давида, бывшего, как сказано, начальником этого города, схватил и заключил {403} их в темницу; а публично говорил, что это дело не важное и что сицилийцы отнюдь не какой-нибудь достославный подвиг совершили, что не первый раз и не только теперь, но и прежде часто были завоевываемы города, и что победа попеременно достается людям. Неприятные слухи одни за другими преследовали его; часто являлись вестники, которые доносили, что неприятели то Амфиполь взяли, то опустошили сопредельные с ним области и стоят лагерем в Мосинополе. Но он и эти вести признавал нисколько не опасными и уверял, что отомстит врагам и совершенно истребит их, как охотники убивают диких свиней. Как свиньи, говорил он, обольщаясь выставленной добычей, выходят мало-помалу из чащи и, преследуя добычу, попадают в силок и тут пронзаются копьем или получают глубокую рану в сердце; так точно и италийцы, считая себя вполне безопасными, как будто нет ни одного противника, и из желания большей добычи идя все далее и далее, неожиданно подвергнутся совершенной погибели, и неправда их обратится на их головы. Но эти приятные слова были не что иное, как пустые речи человека, который явно вооружался против природы вещей и хотел успокоить народ, уже восставший против него за то, что он действовал не так, как прилично храброму человеку, и не употреблял всех средств к отражению иноземцев. Действительно, несмотря на то, что грозило такое множество тяжких зол и все опасались самых ужасных {404} бедствий и томились ими, как бы уже действительно наступившими, он спокойно переносил самые несносные вещи и, словно в чужой беде, выказывал себя философом, хотя был властолюбив как едва ли кто другой, и страстью к царствованию доведен был до бесчеловечия, и превзошел всех когда-либо существовавших тиранов. Часто оставлял он город и с толпой блудниц и наложниц проводил время в уединенных местах, где благораствореннее воздух; любил забираться, подобно зверям, в расселины гор и в прохладные рощи и водил за собой любовниц, как петух водит куриц или козел — коз на пастбище. Как Вакх ходил в сопровождении Фиад, Совад и Менад*, так ходил и он в сопровождении своих любовниц и только что не одевался в кожу оленя и не носил женского платья шафранного цвета. Придворным своим, только немногим и то самым приближенным, он показывался лишь в определенные дни и как бы сквозь завесу; а певицам и блудницам у него всегда был открытый доступ: их он принимал во всякое время. Негу и роскошь он любил, подобно Сарданапалу, который вырезал на своей могиле: «Я имею только то, что я ел и студодействовал». Он был эпикуреец и последователь Хризиппа, человек крайне развратный и до неистовства преданный сладострастию. {405} Он явно подражал Геркулесу в растлении им пятидесяти дочерей одного только Фиеста; но так как не имел столько же сил для сладострастия, то, как тот призывал на помощь Иолая против возрождающейся гидры, так и он прибегал к пособию различных мазей и к изысканным снадобьям, чтобы укрепить свои детородные члены. Он ел даже нильское животное, очень похожее на крокодила и называемое скингосом, которое обыкновенно в пищу не употребляется, но имеет свойство раздражать и возбуждать похоть. После прогулок и развлечений, возвратившись домой и живя во дворце, он имел при себе немало телохранителей, притом все варваров и людей крайне негодных, которые не знали никакой дисциплины и по большей части нисколько не понимали греческого языка. Постельники и привратники также всегда у него выбирались из такого же дикого сброда. Наконец он завел у себя и злую собаку, которая могла бороться со львами и опрокинуть на землю вооруженного всадника. Телохранители и стражи обыкновенно спали ночью где-нибудь вдали от его спальни, а собака привязывалась к дверям и при малейшем шуме поднималась и страшно лаяла. В отношении к жителям Константинополя он мало-помалу дошел до того, что издевался над их простодушием, водил их как бы за нос и смеялся над их готовностью угождать царям и оказывать им всякого рода услуги, не зная того, что они лишат его власти и {406} подвергнут жесточайшей казни. Так, он вешал на портиках площади большие и чем-нибудь замечательные рога изловленных им оленей, по-видимому, для того, чтобы показать величину пойманных зверей, на самом же деле — чтобы надругаться над гражданами и осмеять распутство их жен. День, когда он возвращался в город после роскошной жизни в прелестных местах Пропонтиды, нельзя было не считать самым несчастным. Казалось, не за чем иным возвращался он, как только за тем, чтобы губить и резать людей, которых подозревал в злоумышлении против себя. И точно, прибытие Андроника сопровождалось для многих лишениями и скорбями или даже потерей жизни, либо какой-нибудь другой крайней бедой. Положив однажды навсегда в основание души своей жестокость и ей подчиняя всю свою деятельность, этот человек считал для себя тот день погибшим, когда он не захватил или не ослепил какого-нибудь вельможу, или кого-нибудь не обругал, или по крайней мере не устрашил грозным взглядом и диким выражением гнева. Подобно жестокому учителю, то и дело поднимающему бич на детей, он, по прибытии своем, кстати и некстати ругался и от всякого неприятного для него слуха выходил из себя. Потому-то люди того времени жили печально и уныло. Многие даже во сне не находили для себя покоя, тишины и отрады, но, едва заснувши, вдруг в испуге пробуждались, увидев перед собой во сне Андроника или тех, кого этот {407} свирепый, упрямый и неумолимый в своем гневе человек принес в жертву своей жестокости. Что будет в последние дни, по предсказанию Богочеловека, то есть, что двое будут на одном ложе, и один поемлется, а другой оставляется, то же самое явно происходило и в те дни, потому что одного из супругов внезапно хватали и отводили на истязание. Не было пощады и женщинам; и они не избавлялись от тяжких наказаний, напротив, и из них немалое число были ослеплены, подверглись темницам, голоду и телесному наказанию. Отец пренебрегал детьми, дети не заботились об отце. Если в одном доме было пять человек, то трое восставали против двоих и двое против троих. Многие, избегая гнева Андроника, как пожара содомского, без оглядки бежали из отечества и поселялись у соседних с римлянами народов. И если они оставались в изгнании до смерти Андроника, они спасались и от всякой беды. Но кто теперь же возвращался в свой дом, те хотя и не превратились в соленый столп, подобно жене Лотовой, и не сделались мертвой солью, но все же изменились и погибли лютой смертью.
3. Так раздражителен, суров и жесток был Андроник; неумолимый в наказаниях, он забавлялся несчастьями и страданиями ближних и, думая погибелью других утвердить свою власть и упрочить царство за своими детьми, находил в том особенное удовольствие. Тем не менее, однако же, он немало сделал и хорошего и, при всех своих пагубных свойствах, {408} не вовсе был чужд и добрых качеств. Как из тела змеи можно достать драгоценное средство против всех болезней и спасительное противоядие, как среди колючих
