Притом, рассылая по местам, он наделял их богатейшими дарами и, так сказать, упитывал благодеяниями для того, чтобы их назначение было необременительно для городов и чтобы они единственно заботились о защите и облегчении участи бедных. И так как эти люди имели достаточные средства для жизни, потому что привозили с собой по сорока и по восемьдесяти мин серебра, то они, как от святотатства, воздерживались даже и от тех подарков, которые добровольно были им приносимы жителями за избавление от руки сильного или за какое-либо другое благодеяние. От этого в короткое время население городов возросло, земля принесла сторичный плод, жизненные припасы сделались дешевле. Вместе с тем Андроник был доступен для всех, кто приходил жаловаться на самоуправство и насилие, не разбирал лиц и не отнимал прав у справедливого. Наравне с людьми простыми он призывал к суду и людей знатных по роду и богатству, тех и других внимательно выслушивал и, если оказывалось, что человек гордый и считающий для себя бесчестием судиться с бедняком обижал, или теснил, или бил кулаком своего ближнего,— жестоко за то ругал его и подвергал, соразмерно вине, наказанию. Так, однажды пришли к нему поселя-{416}не и жаловались на Феодора Дадиврина, что он, остановившись у них проездом и взяв все, что нужно было ему самому, и всей его прислуге, и всем лошадям, уехал и ничего не заплатил. Это тот Дадиврин, о котором мы выше сказали, что он вместе с другими удавил царя Алексея. Разобрав дело и увидев, что поселяне говорят правду, Андроник Дадиврина наказал двенадцатью палочными ударами, а поселянам приказал выдать из царской казны гораздо больше, чем сколько стоили их издержки. А к каким-то народным правителям он написал такого рода грамоту: «Истинный князь лжи, ты, глупый мой Синесий, и ты, продажный Лахана! Дошло до моего царского слуха, что вы много делаете обид; так перестаньте обижать или проститесь с жизнью. Что вы обижаете и живете — это и Богу не угодно, и мне, Его рабу, несносно».
Он крайне не одобрял бывшего в то время и ныне существующего обычая спорить о божественных догматах и отнюдь не любил говорить или слышать что-нибудь новое о Боге, хотя был далеко не чужд нашей мудрости. Поэтому он не только разбранил Евфимия, епископа Новых Патр, мужа ученейшего, и Иоанна Кинама за то, что они в царском дворце, в бытность его в Лопадии, рассуждали о словах Богочеловека: «Отец мой болий Мене есть», но и с крайним гневом сказал им, что бросит их в реку Риндак, если они не перестанут говорить о Боге. А что Андроник не совсем {417} был дик — этому служит доказательством уже и то, что он ценил образование и не удалял от себя людей ученых, а напротив, приближал их к своему престолу, часто поощрял дарами и удостаивал немаловажных почестей. Он и небесную философию считал делом важным и ценил весьма высоко, и одобрял красноречивых ораторов, и чрезвычайно уважал искусных правоведов.
6. Желая, чтобы тело его погребено было в прекраснейшем и огромнейшем храме Сорока мучеников, воздвигнутом на лучшем месте среди города, он тщательно исправил все обветшавшие части этого храма и восстановил поблекший от времени блестящий вид его, а икону Христа, нашего Спасителя, через которую некогда, как говорят, Господь беседовал с царем Маврикием, украсил великолепным окладом. Огромную порфировую чашу, по краям которой вьются, изгибаясь, два страшных дракона,— это дивное произведение — он перенес из сада, находящегося при большом дворце, в притвор этого храма и тут же положил останки своей первой супруги, перенесши их из Анкуриева монастыря. С внешней стороны, близ северных врат храма, выходящих на площадь, он на огромной картине изобразил самого себя не в царском облачении и не в золотом императорском одеянии, но в виде бедного земледель-{418}ца, в одежде синего цвета, опускающейся до поясницы, и в белых сапогах, доходящих до колен. В руке у этого земледельца была тяжелая и большая кривая коса, и он, склонившись, хватал и ловил ею прекраснейшего юношу, видного только до шеи и плеч. Этой картиной он явно открывал прохожим свои беззаконные дела, громко проповедовал и выставлял всем на вид, что он убил наследника престола и вместе с его властью присвоил себе и его невесту. Кроме того, у него была мысль — поставить на колонне свою медную статую на высоком медном четырехугольнике, на котором нагие купидоны бросают друг в друга яблоки и который назывался Анемодулионом*. А портреты задушенной им императрицы Ксении, матери царя Алексея, он приказал переписать и представить ее в виде морщинистой старухи, опасаясь сожаления со стороны прохожих при виде ее блистательной, прекраснейшей и истинно достойной удивления наружности. Большую же часть ее портретов он дозволил и совсем уничтожить и вместо нее изобразить самого себя в царском облачении, стоящим или отдельно, или вместе с невестой Алексея. Наконец, он построил возле храма Сорока мучеников великолепные палаты, которые должны были служить для него помещением, когда он приходил {419} в церковь. Не имея возможности расписать в них живописью или изобразить мозаикой дела, недавно им совершенные, он обратился к тому, чем занимался до воцарения. Таким образом, живопись представляла конскую езду, псовую охоту, крик птиц, лай собак, погоню за оленями и травлю зайцев, пронзенного копьем кабана и раненого зубра (этот зверь больше сказочного медведя и пестрого леопарда и водится преимущественно у тавроскифов), сельскую жизнь с ее палатками, наскоро приготовленный обед из пойманной добычи, самого Андроника, собственными руками разрубающего на части мясо оленя или кабана и тщательно его поджаривающего на огне, и другие предметы в том же роде, свидетельствующие о жизни человека, у которого вся надежда на лук, меч и быстроногого коня и который бежит из отечества по своей глупости или по добродетели. Но Андроник сравнивал свою судьбу с судьбой Давида и говорил, что и он, подобно Давиду, избегая сетей зависти, много раз уходил на чужую сторону. Иногда же, превознося свои дела, говорил, что Давид проживал в Сикеле, недалеко от Палестины, побил мечом амаликитян и жил до того бедно, что убил бы и Навала, если бы не получил чего требовал, а он обошел почти весь Восток, по- апостольски пронес и проповедал имя Христово всем народам, везде, куда ни приходил, принимаем был с величайшими почестями и возвращался с почетной свитой. И все это он рассказывал о себе довольно серьезно и {420} убедительно, особенно если вел беседу с людьми учеными и красноречивыми, когда обстоятельства были еще благоприятны и все было тихо и спокойно.
7. Но что, наконец, он задумал и отчасти стал уже приводить в исполнение, то было делом крайнего сумасшествия и выходило из всех пределов бесчеловечия. Видя, с одной стороны, что его владения уменьшаются и что враги, подобно усилившемуся от дождей и выступившему из берегов потоку, опустошают и затопляют все, встречающееся на пути, а с другой — замечая, что и граждане мало-помалу начинают говорить свободнее и склоняются к мятежу, так как он нисколько о них не заботился, но, как бы погруженный в глубокий сон, ничего не видел и не слышал о неприятельских опустошениях,— Андроник зачал труд и родил беззакония не столько по собственному побуждению, сколько по наущению других. Именно, он не только всех, содержавшихся в темницах, осудил на смерть, положив одним отрубить голову, других бросить в глубину моря, третьим рассечь чрево кинжалом, иных лишить жизни еще как-нибудь иначе, но изощрил свой меч и на их родственников. Что пользы, говорил он, если на место одной отрубленной головы народится множество новых и никто не приложит к ним шипящего железа? В этом случае нельзя не отдать особенной похвалы герою и полубогу Геркулесу за то, что он употребил Иолая для прижигания и уничтожения возрождающейся гидры. {421} Собрав совет из своих друзей и продажных судей, которые ищут царского стола, как коршуны трупов, Андроник представляет им в трогательном виде, сколько бед наделали италийцы, каким опустошениям подвергли западные провинции, сколько завоевали городов, и причину всего этого приписывает не другому кому, а своим противникам. «Они жаждут,— говорил он,— погибели Андроника и готовы на все, чтобы только лишить Андроника власти и довести до несчастной смерти. Но не имея возможности осуществить свое желание, при содействии своих соотечественников, они призвали чуждое, иноземное войско и явно подражают саранче, которая, избегая огня, гибнет на воде. Но клянусь,— сказал он,— этой старостью, не порадуются недоброжелатели и враги Андроника, и что злоумышляют они против Андроника, то сами испытают от Андроника. Если же судьба влечет и Андроника в жилище ада — они будут предшествовать ему и первые откроют путь; затем уже пойдет Андроник». Сказав эти слова, он присовокупил изречение ап. Павла: «Не еже хощу, доброе творю; но еже не хощу злое, сие содеваю, потому что враги противовоюют мне и пленяют меня тем, что противно мне»,— и просил указать врачевство против зла. Так как все его сообщники, возвысив голос, громко закричали, что этих людей, не щадя никого, следует стереть с лица земли, то определено было истребить всех, кто только содержался в темнице или был отправлен в ссылку, равно как всех их привержен-{422}цев и родственников. И этот приговор тотчас же изложен был на бумаге. Диктовал его протасикрит*, а писал чиновник, заведовавший прошениями, при громких восклицаниях протонотария Дрома. Я не назову и этих людей по именам, равно как и других подобных сотрудников, которые, гоняясь за суетной славой, трепетали и боялись Андроника. Главным между ними и вождем был Стефан Агиохристофорит, которого голос, как гром, раздавался по дворцу и который, подобно потоку, шумел и увлекал всех, кого Андроник считал виновным. (8). Начинался
