околицы меня было хорошо видно. Однако, пока я здесь буду стоять, уехавшие водители будут знать, что они могут вернуться и забрать раненых.
Если русский танк приблизится к околице и не откроет с ходу огонь, у меня был шанс успеть нырнуть в мотоцикл Самбо и доехать до раскисшей дороги на западной околице деревни до того, как танк доедет до развилки и успеет выстрелить вновь. У машин скорой помощи, которые должны были прибыть к тому месту, где раньше размещался полевой хирургический госпиталь, также было мало шансов на успех. В случае появления русского танка людям придется большую часть пути преодолеть по открытой местности, и у нас не останется другого выхода, кроме как бросить раненых.
Я и Самбо внимательно прислушивались к доносившимся до нас звукам боя. Вероятно, теперь русские подошли к деревне с южной стороны. Но прямо перед нами пока все было тихо. Все жители деревни куда-то исчезли. Только один раз где-то промычала корова. На некоторое время стрельба стихла, и внезапно я услышал жужжание пчел, копошившихся прямо надо мной в цветущей кроне дерева.
Бросим ли мы раненых? На это трудно было решиться. Каждый из нас был гарантией того, что сотням раненых будет оказана помощь. Но что делать в тех случаях, когда приходится спасаться бегством, недостойным – хотя зачастую и оправданным – побегом от ответственности? Больных и беспомощных приходилось бросать на произвол судьбы.
Я завидовал своим подчиненным. Хотя они делили со мной все тяготы и невзгоды, они с чистой совестью могли отступить, тем более имея такой приказ. Но этот приказ отдал я сам; я, стоящий сейчас на деревенской улице в Польше, под цветущим деревом, в ветвях которого копошатся пчелы. Во всяком случае, до тех пор, пока я здесь стою, эвакуация раненых будет продолжаться.
Четыре машины скорой помощи вернулись и забрали меня как раз вовремя. Оставшиеся 14 раненых были бережно и быстро погружены в машины, и одна за другой они тронулись в путь. Мы слышали, что звуки выстрелов все ближе и ближе подходят к деревне. Германн стоял посреди дороги, он поднял обе руки над головой. Это был условный сигнал, что все в порядке. Некоторое время он выглядел точно так же, как и тот поляк из деревни полчаса назад. Затем он запрыгнул в последнюю из машин скорой помощи. Машина тронулась с места и вскоре исчезла из вида. Несколько пехотинцев перебежали через луг и заняли позиции на окраине деревни. Вокруг нас раздавались выстрелы из винтовок.
Мы могли ехать со спокойной совестью; мы справились со своей задачей с честью. Напряжение, которое мы испытывали на протяжении последней четверти часа, постепенно оставляло нас. Я был преисполнен сладостным чувством от только что одержанной маленькой личной победы. Пускай теперь появляются танки, если им так хочется.
Я посмотрел на Самбо. Он был, как всегда, невозмутим.
– Скажи, Самбо, о чем ты думаешь?
Самбо посмотрел задумчиво на небо:
– Не думаешь ли ты, что пора перекурить?
Я предложил Самбо свой портсигар, и он взял из него одну сигарету. В задумчивости он повертел ее между пальцами и раскатал на ладони. Точно так же в задумчивости он прикурил ее. Затем он медленно и с видимым удовольствием затянулся, выпустил в воздух колечко дыма и посмотрел на него:
– Чудный день!
– Прекрасная погода!
– А как приятно жужжат пчелы.
– Жаль, что нам не придется попробовать их меда.
– Нет?
– По всей видимости, нет! Пора ехать.
Этот короткий разговор, во время которого Самбо и я успели выкурить по сигарете, любуясь при этом голубым небом, был одним из немногих кратковременных эпизодов войны, когда перед лицом опасности меня совершенно оставило чувство страха. Жизнь прекрасна.
Оба еще раз посмотрели в сторону восточной околицы деревни, танка не было видно. Мы тронулись в путь на мотоцикле.
Три дня спустя к нам поступил достойный внимания пациент. Это был высокопоставленный генерал, представитель старинной прусской фамилии, который совершил вынужденную посадку на своем «шторьхе» как раз рядом с нашим госпиталем. Во время посадки самолет упал в озеро, генерал сломал себе правую руку, а также немного разбил лицо. В довершение всего этот почтенный господин свалился в воду. Он промок насквозь, но не был напуган и даже пытался шутить. Пока мы делали ему перевязку, он выкурил сигару. Поскольку он собирался отправиться в полевой госпиталь, мы решили не накладывать ему гипс до тех пор, пока руку не обследуют с помощью рентгеновского аппарата, а чтобы снять боль, сделали ему очень сильную инъекцию из смеси скополамина, эвкодаля и эфетонина.
В данный момент эвакуировать раненых стало гораздо проще, поскольку неподалеку от нашего госпиталя проходила железная дорога. Поэтому у меня оказалось немного свободного времени, и я вызвался сопровождать генерала в машине, которая была специально вызвана по этому случаю. Сначала его доставят в госпиталь люфтваффе, а уже оттуда должны были переправить на самолете в тыл.
Во время поездки в госпиталь генерал стал очень разговорчивым. Я вспомнил, что скополамин является сильным наркотиком, вызывающим чувство эйфории, которая сопровождается – как и в случае с так называемым «эликсиром правды» – ослаблением чувства самоконтроля. Пока он пребывал в подобном состоянии, рассказал мне, что накануне он присутствовал на совещании в ставке фюрера, которое было посвящено обсуждению текущей ситуации на фронте. Отступление не прекратится на линии Гродно, как мы предполагали с Варнхагеном, а будет продолжаться еще на несколько сот километров к западу, вплоть до границ Восточной Пруссии.
В операционной госпиталя люфтваффе мои коллеги столпились вокруг генерала, поглядывая на него с изумлением: очевидно, раненый генерал являлся неким феноменом, которого они ранее никогда не видели. Пока они его рассматривали, я снял полдюжины резиновых перчаток с батареи, куда их положили сушиться, и сунул к себе в карман. К нам уже давно не поступали новые резиновые перчатки. Затем я вежливо распрощался.
На следующий день генерал прислал к нам своего адъютанта, чтобы извиниться за то, что он не успел нас поблагодарить за все то, что мы ему сделали. Это был рыцарский жест из давно забытого прошлого.
Из госпиталя я прямиком направился к командиру нашей дивизии и сообщил ему о решении фюрера. Генерал выслушал меня молча. У него не дрогнул ни один мускул на лице, хотя эта информация явилась для него, по всей видимости, полной неожиданностью. Затем он произнес:
– Они настоящие преступники!
Откуда он знал, что мне без опаски можно говорить подобные вещи, я так никогда и не выяснил. Затем он разрешил мне уйти.
В течение последующих нескольких дней наша дивизия была отведена в тыл, мы пересекли Неман, но не в районе Гродно, а значительно южнее. Занявшая наш участок обороны другая дивизия получила приказ, который через некоторое время привел к ее полному окружению в районе Гродно.
Глава 30
Прощание
Летнее наступление Красной армии постепенно начало выдыхаться. Сопротивление немцев усиливалось. Темпы нашего отступления замедлились.
Как раз в это время граф Клаус фон Штауффенберг сделал попытку убить тирана. Как ни странно, это событие не произвело на нас особого впечатления. В течение многих недель, днем и ночью, мы находились в состоянии такого сильного напряжения, что отвлекаться на посторонние вещи просто не оставалось сил; в течение суток медицинский персонал мог себе позволить поспать не больше часа; все находились в состоянии полного душевного и физического истощения. Как раз в это время мы и услышали о заговоре, который был жесточайшим образом подавлен.
Мне трудно сказать, какое впечатление он произвел бы на войска в случае его успешного исхода. Без сомнения, идеи Диктатора, так или иначе, довлели над многими. Только крошечное меньшинство солдат понимало реальное положение дел, большинство было отравлено официальной пропагандой. С истеричной яростью Диктатор реагировал на известия, что некоторые не воспринимают его тем самым идолом,
