по ветру, как перья из подушки. И вскоре я тоже замолчал, и мы продолжали еще какое-то время так сидеть за столом молча. И в этой тишине было слышно, как бьется мое сердце. Оно так сильно билось, что даже пришел сосед и поинтересовался, что это у нас так сильно стучит? – и хоть как-то разрядил обстановку.
Конечно, иногда я бываю просто невыносим. Так считали и мои родители до того, как познакомились с моей бывшей женой. Кстати, ее звали Маша. До знакомства с ней они так же искренне полагали, что я единственный человек на свете, который может создать вокруг себя такой беспорядок, такой вселенский хаос, такой бардак.
Ну, конечно, все познается в сравнении.
Теперь они хотят, чтобы я снова женился. А я говорю:
– Покажите, на ком! Я готов развеять очередные ваши иллюзии. Вселенная бесконечна!
– Кажется, она уже начала сужаться, – многозначительно произнес отец.
Я не представляю, как бесконечность может сужаться. Как она вообще что-то может делать.
Папа – человек очень активный. Он все время в делах. Даже когда у него их нет. То есть он – полная мне противоположность. Я ничего не делаю, даже когда у меня скопилась куча неотложных мероприятий.
Там, в Германии, врач спросил у него:
– А скажите, бывает у вас такая, знаете, заторможенность, когда, например, вы стоите на светофоре, и уже загорелся зеленый свет, и все пошли, а вы еще стоите?
– Нет, – моментально ответил мой папа. – Наоборот.
А я вот буду стоять на светофоре до тех пор, пока меня не переведет за руку какой-нибудь пионер.
Есть люди, про которых говорят, что они «легки на подъем». Я не из их числа. Скорее, я принадлежу к их отчаянным антиподам, к тем, кто «легок на отбой».
Я не совершаю лишних движений и как будто берегу силы для какого-то одного, но титанического, главного усилия моей жизни. Возможно, оно окажется решающим в борьбе добра со злом или еще для чего-нибудь не менее великого. Для написания гениального романа, может быть. Может быть.
На книжной полке, за стеклом, воткнута фотография: я на фоне египетских пирамид. Довольно самонадеянный кадр. Впрочем, пирамиды на моем фоне – еще большая нескромность. Да и композиционно это вряд ли возможно.
К этим пирамидам, в Гизу, меня вытащили друзья, с которыми я отдыхал тогда в Хургаде. Сам бы я туда ни за что не поехал. Зачем мне пирамиды?
Я не испытал ни малейшего пиетета по отношению к этому геометрическому нагромождению камней. Я не испытал ничего, кроме желания побыстрее уехать оттуда.
Гораздо большее впечатление произвел на меня египетский оборванец, снабженный принадлежностями для чистки обуви. Хотя выглядел он так, будто им самим достаточно продолжительное время драили башмаки.
Он преследовал меня не меньше двух часов. Мальчик был похож на беспризорника из черно-белого отечественного фильма про Феликса Дзержинского. Этот юный арабский люмпен хотел почистить мои черные ботинки коричневым кремом.
Ничто не помогало: ни отпугивающие жесты, ни мольбы, ни проклятия, которые я сопровождал доступным ему сурдопереводом.
Мне приходилось уворачиваться и подпрыгивать, когда он кидался мне под ноги с ощетинившейся щеткой в руке, как занесший жало над жертвой скорпион.
А пирамиды остались на фотографии: желтые, обветренные, побитые песком и Наполеоном. Я и без них знаю, что человеческая жизнь песчинка в пустыне времени, и мне не нужно дополнительных подтверждений. Тем более так далеко от дома. Мне достаточно зеркала в гостиничном номере.
Как говорит одна моя знакомая в годах: «Я уже в том возрасте, когда мое тело привлекает только комаров».
Я понял, что проголодался. Заглянул в холодильник. Его внутренности обожгли глаз сверкающей белизной. Взгляду не за что зацепиться – не то, что желудку. Одинокая бутылочка кетчупа была преисполнена нелепым достоинством. Говорят, художник и должен быть голодным, но только мне это не помогает. Я люблю поесть. Больше всего я люблю рыбу. Видимо, сказывается ростовское происхождение. Сколько мной было съедено рыбы и выпито пива в этом городе!
В Ростове любят пиво с рыбой: с воблой, лещом, но лучше, конечно, с рыбцом. А еще лучше с раками. Мало кто станет пить пиво с орешками, с сухариками и даже с чипсами, как это делают, например, москвичи.
Вяленый рыбец (или, как ласково называют его ростовчане, – «рыбчик») с толстой янтарной на просвет спинкой хорош на праздничном столе в окружении самых изысканных гастрономических творений. Хорош он и за воскресным семейным завтраком с вареной разваристой картошкой в сливочном масле с укропом и мелко порезанным чесночком. Хорош рыбец даже на газетке у пивного ларька. Первую кружку обычно выпивают залпом, чтобы утолить жажду, а потом уже не пьют, а запивают пивом соленую рыбу.
Союз рыбы и пива, как показало время, оказался крепче Союза Советских Социалистических Республик. В те времена пиво в Ростове пили даже дети и закусывали вяленой рыбой.
Мы любили выдрать из нее воздушный пузырь, поджарить его на огне, придерживая двумя спичками, как пинцетом, чтобы не обжечься. Запашек стоял еще тот. Зато получалась такая рыбная долгоиграющая жевательная резинка.
Учился я тогда в девятом классе средней школы № 80 имени Героя Советского Союза Рихарда Зорге на улице Пушкинской. Первый урок мы обычно игнорировали, а вместо него шли в пивной бар «Театральный». Такое высоко эстетичное название этот огромный гадюшник имел только благодаря своему тесному соседству с Ростовским академическим драмтеатром имени Горького – зданием, построенным в форме трактора, в духе конструктивизма тридцатых годов.
Пивной бар располагался у трактора в хвосте.
К девяти часам утра в «Театральном» было уже не пропихнуться. Пиво здесь пили стоя. Во-первых, чтобы не занимать лишнего пространства, во-вторых, чтобы увеличить объем мочевого пузыря. Где, а главное, когда работали все эти люди, до сих пор совершенно не понятно.
Вонь в баре была чудовищная. Из туалетов несло хлоркой и экскрементами. Многие посетители и сами пахли так же, только без дезинфицирующей составляющей. Плотный перегар заглушал запах вареных креветок, скумбрии холодного копчения, соленых зеленых помидоров и кислого пива. Дым отечественных сигарет и папирос заменял собой воздух. Отборнейший мат заглушал нормативную лексику. Шум стоял невообразимый.
Сюда меня первый раз привел десятиклассник Юра Краюшкин. Юра был огромного роста, толстый, с пухлыми губами. Он мог выпить двенадцать кружек пива подряд. А бутылка портвейна вливалась в Юру с той же скоростью, с какой бы она выливалась не в Юрино горло, а, например, в унитаз. Он каким-то непостижимым образом мог пить, не глотая, а просто пропуская жидкость в желудок. Я очень гордился своей дружбой с этим человеком.
Первую свою рыбу я выловил года в четыре. Называлась она гупик, размеров была таких, что помещалась у меня в кулаке, а до этого обитала в аквариуме детского сада. Мне за этот трупик гупика крепко тогда досталось. А я все не мог взять в голову, к чему все эти условности: вода и стеклянная банка. Гупика гораздо удобнее рассматривать, когда он лежит у тебя на ладони.
Мой друг Вадик Соломонов в уже более зрелом возрасте пытался вывести кислотоустойчивый вид рыб. С этой целью он ежедневно, концентрируя раствор, добавлял в домашний аквариум соляную кислоту.
В конце концов, рыбки растворились, и их пришлось вылить в унитаз.
Помню свое первое осмысленное убийство рыбы. Я купил ее еще живой на базаре, кажется, это был судак, принес домой, бросил в мойку на кухне. Она раздувала жабры, таращилась на меня испуганным круглым глазом, пыталась что-то сказать, пуская омерзительные пузыри. Я взял молоток, которым обычно отбивают мясо, и сильно треснул ее по башке. Рыба отчаянно забила хвостом по оцинкованной мойке, обдав меня веером брызг. Это вам не жертвенный гупик! Когда она перестала биться, я решил очистить ее от чешуи. С опаской приблизился к ней с острым кухонным ножом. Рыба замерла,
