разговаривал с торговцами из соседних городков, а по вечерам, после ужина, зажигал свою трубку и раскладывал на столе счета. А она, покрутившись по хозяйству, ложилась на краешек лавки или на печку, и ее пробирало то же самое чувство, как тогда, когда хозяйки на нижней улице из жалости пускали ее ночевать: будто она подвешена в воздухе и висит ни на чем, и не на что опереться. Обеденный стол в большой комнате стоял на возвышении; внося с кухни тарелки и кастрюли, она поднимала глаза, как человек, который поднимается по темной лестнице в освещенное место; но человек, сидевший за столом, смотрел в окно — теперь оно было отлично вымыто и прозрачно — на поля. Он вставал и выходил, немного погодя и она выходила на улицу, но там тоже было все безмолвным и чужим. Дома пялились на нее пустыми стенами без окон, их хозяева не глядели ей в лицо. Она возвращалась в дом и начинала искать, нет ли где плошки, еще не доведенной до блеска, и снова чистила и скребла медные кувшины и тазы, снова терла деревянные лавки.
А после одергивала засученные рукава и нечаянно делала такое движение, словно желала подхватить свою корзинку и уйти восвояси.
Год прожила она здесь, снова наступила весна, и вот старик объявил жене, что купил дойную корову.
Через несколько дней во двор привели корову — ее маленький теленок остался у прежних хозяев. Корова рвалась из рук, пыталась освободиться и ревела. Старик отвел ее в хлев, привязал к столбу и велел жене не подходить близко, потому что корова злится и дурит. Но, услышав из дома рев, напоминающий плач, она не вытерпела и вышла посмотреть. От животного не исходило ощущения ярости или гнева, и когда женщина подошла ближе, корова повернула к ней морду, словно ища сочувствия и горестно замычала в ту сторону, где был прежде ее дом. Она положила корове руку на загривок и сказала ей, успокаивая, несколько ласковых слов, пришедших из сумерек детства, принесла травы с гумна и соломы для подстилки, а после вывела ее во двор, чтобы можно было, работая в кухне, поглядывать на нее из окна.
В первые дни опасались пускать новую корову пастись на лугу вместе со стадом, а выводили на лужок за мостом, где была сочная трава. Но вид у нее был уже не такой несчастный и ясно было, что тоска коровы — она была красно-коричневая, и звали ее Рыжка — поутихла. И показалось женщине, что от всех этих хлопот тяжкая пустота внутри начала как-то развеиваться, словно стала подсыхать на весеннем ветерке и теплом солнышке многолетняя сырость. И вот однажды, когда она одиноко сидела на пороге хлева, корова дружелюбно обернулась к ней и лизнула шершавым языком ее ладонь, — и было это так, как будто у нее, сроду не смеявшейся, внутри распустилась улыбка, и запустевшее, запертое сердце словно наполнилось осколками света.
Владелец баштанов был силен, хотя и стар, но вот однажды заболел внезапно и умер.
Это случилось в ненастный день, когда он, поневоле оставшись дома из-за сильного дождя, вдруг почувствовал усталость, прилег на кровать, да так и не встал с нее больше.
У старика было трое сыновей, которые жили неподалеку, и дочь в соседнем местечке. Все они пришли исполнить семидневный траурный обряд — «шива». Из-за реки каждый день приходил мельник с сыновьями, чтобы составить «миньян». А женщина готовила для всех еду и подавала ее в перерывах между молитвами, двигаясь деликатно и бесшумно: во время траура, как все скорбящие, она ходила по дому босая.
У родни покойника она вызвала что-то вроде благодарности, особенно когда, во время раздела наследства, она незаметно исчезала каждый раз, как доходило до споров и делала вид, что ничего не замечает, если кто-то потихоньку брал вещь и запихивал в свою дорожную сумку.
Когда в конце концов дошла очередь до нее, попросили предъявить «ктубу» — брачное письмо. Она принесла документ и спросила, нельзя ли ей вместо денег взять Рыжку, корову. Родственнники согласились.
Еще немного пожила она там, пока не явились в проданный дом новые хозяева, отослала с крестьянской телегой свои пожитки в местечко и тронулась в путь пешком, ведя Рыжку в поводу.
В самом конце улицы, что за мостом, возле мельницы, нашелся старый домик, в котором никто не жил, потому что по весне, в половодье, это место иногда затопляло. Его-то она и сняла. В одной половине домика поместилась она сама, а за перегородкой, в хлеву, корова.
Рано утром она отдавала корову пастуху, а сама выходила на длинную улицу или на верхнюю площадь, где всегда находилась для нее какая-нибудь работа. Она мыла полы, скребла посуду, месила тесто в пекарнях и собирала корки хлеба и очистки от овощей. Возвращаясь домой, она мешала все это с солью, отрубями и горячей водой. А когда возвращалась корова, хозяйка ставила перед ней пахучую смесь и присаживалась на скамеечку с подойником.
Для обеих это были минуты близости, безмолвной беседы, невыразимого переживания, которое внятно, быть может, лишь немым, умеющим различать в молчании голос сердца.
Тем временем приходили покупатели с бидонами. Женщина разливала молоко, а после выходила немного пройтись вместе с коровой. Она спускалась к реке или поднималась к пустырям предместья и корова, отсвечивая золотом в лучах заходящего солнца, угощалась напоследок травкой, росшей у заборов.
— Из Каминки, что ли, привезла ее? — спрашивали женщину прохожие.
— Из деревни, — отвечала та, — а купили-то ее в графском поместье.
— А-а…. Ну, добрая скотинка, — отзывались собеседники с одобрением, которого, бывало, всегда так не хватало хромой.
Конечно, бывали хлопоты и тревоги. Летом были дожди и грозы, весной разливалась река, угрожая затопить дом, а пуще всего донимал страх перед скотскими болезнями, которые порой гуляли в округе. Однажды, выйдя во двор, она застала там Мотю-мясника: тот мерил корову привычным взглядом. Это был праздничный день, и мясник просто остановился передохнуть по дороге в синагогу, но ее все равно пробрала дрожь и сердце замерло.
А еще бывали недели ожидания, и волнение на последних днях — обычно это случалось весной, — и после тоска по теленку, которого всегда забирали, потому что хлев был непоместителен для двоих.
Она никогда не продавала телят на убой, только на фермы, а на вырученные деньги постепенно обзаводилась всякой утварью для молочного хозяйства, ведь корова доилась на славу, и кроме свежего молока можно было делать на продажу простоквашу, сметану, масло и творог.
В домике появилась плита, и возвращаясь с поденной работы, она пекла ватрушки, овсяные пышки и гречневые плюшки, которые охотно покупали ребятишки и крестьяне, приезжавшие на ярмарку.
Летом зеленели возле домика листья редиски и перья лука, двор весь пропах деревенскими запахами, в которые по святым субботним дням вплетались нити старинных молитвенных напевов. Молился и пел старик, приходивший к ней на субботнюю трапезу, человек бедный, бездетный, но благочестивый, со светлой и мудрой душой. Был он слеп, и в слепоте своей сумел найти путь к темной душе женщины. И вышло так, что стала она приходить в синагогу в часы молитвы и как могла оделяла нищих и несчастных.
Повязывала она широкий фартук в глубоких складках, как водится у многодетных матерей и рачительных хозяек, и ее лицо, обрамленное цветным платком, светилось тем довольством, какое почиет на измученных и обделенных, когда их сломанная жизнь начинает налаживаться — словно пустой фонарь, в который вставили зажженную свечу. И те, кто видел, как она спускается на нижнюю улицу, неся бедным «цдаку», милостыню, — в добротной шали, степенной походкой, почти без признаков хромоты, — только диву давались: неужто это Хая Фрума?
И не знали, что даже соленая почва пустыни, если оросить ее и удобрить, если напоить ее живой родниковой водой, будет плодоносить.
На восьмой год ее жизни за мостом, когда и домик, и двор уже были приобретены в ее собственность, а корова принесла седьмого теленка, ее вдруг скрутил приступ боли. Отроду она ничем не хворала и потому нисколько не встревожилась. Но когда боль вернулась снова и снова, охота есть совсем пропала, а тело стало худеть и слабеть, она поняла, что это болезнь завелась в ней, как червяк в яблоке, и гложет ее изнутри. И будучи разумной хозяйкой, привыкшей рассчитывать и обдумывать все наперед, она присела как-то раз и прикинула, как ей распорядиться своим хозяйством.
Свою небольшую пекарню она отдала соседу, а из молока уж больше не делала ни сметаны, ни творога, но продавала его как есть, а в оставшееся время занималась «цдакой» — помощью бедным, — или
