зашел, — трудна у меня минута, хорошо, когда человек рядом сидит. Утешаюсь я, Николай!
— Утешаетесь?
— Да... Неладен сегодня день был у меня, Николай. Федька руку опалил — кто виноват? Кому профсоюз проборку делает? Сменному мастеру Семену Кузьмичу Фомичеву. Зачем недосмотрел, новенького на печь допустил! Электрод сломался — кто виноват? Он же, сменный мастер Фомичев. Опять недосмотрел... Кругом виноват Фомичев, кругом.
Он взглянул на Колю в упор:
— Тебе, Николай, наверно, удивительно: такой большой дядя и нюни распустил... Нашел перед кем оправдываться! Ты такие думай, Николай! Имей в виду — я не оправдываюсь. Я, и в самом деле, виноват. Кругом виноват, признаю! Признаю и душой болею. Болею и утешаюсь. Баяном утешаюсь! Как прибежал с работы, так за баян ухватился. Другие с горя за водку хватаются, а я песни играю...
Коля промолчал. Он еще не привык такие случаи, как поломка электрода, считать личным несчастием. Сломался, значит, так тому и надо было случиться, не он же его ломал... А на этом! заводе все по-другому, чуть что случится на производстве, — и человек переживает, мучится, страдает. «Болеет за производство» — такие слова Коля слышал часто.
Вот и Семен Кузьмич болел — у него было бледное, расстроенное и тревожное лицо.
Положив локти на баян, подперев ладонями подбородок, мастер рассуждал, как бы разговаривая сам с собой:
— Тяжелый у меня участок! Представить трудно, до чего тяжелый! Кадров у меня нет, материалы — барахло, оборудование чуть дышит, браку полно. Что делать? Клавка Волнова говорит: ставь вопрос на партийном комитете, пускай помогают, пусть кадры дают. А кто даст, у кого они лишние?
Он пощелкал пальцами по клавиатуре:
— И поставлю! В самом деле поставлю! Раз моя сила не берет — пускай партийный комитет решает, пускай все коммунисты это дело разбирают... Я виноват — с меня ответ пусть спрашивают, другой виноват — с другого. Дальше такое терпеть невозможно! Правильно я говорю, Николай?
Коля осматривал баян и никак не ожидал, что разговорившийся Семен Кузьмич обратится к нему. Он оторопело заморгал ресницами:
— Не... Не знаю...
— Знать должен! — назидательно и строго проговорил Семен Кузьмич: — Ты — молодой кадр на заводе, наследник наш — все должен знать! Эх, дай-ка, я тебе сыграю свою родную, волжскую! Слушай, сибиряк!
Он широко развел баян, сыграл вступление, затих на секунду, сыграл несколько тактов «Есть на Волге утес», умело вернул мелодию обратно, начал снова и запел:
Могучий рокот басов, точно гул морского прибоя, нарастал с каждым тактом, потрясая стены небольшой комнаты, порой заглушая собой нежно волнующуюся мелодию.
Перед Колиными глазами, как наяву, встала раздольная широкая река, рокочущая крупной волной. Раздвинув заросли леса, над рекой нависли серые кручи громадной скалы.
Тотчас скала оделась в зеленый курчавый плащ из мхов и лишайника. Появились на ней березки, каким-то чудом уцепившиеся за расселины утеса.
Перед Колиными глазами появилась вершина утеса — высокая, под самые небеса. Смотрит Коля с нее на просторы речные, в голубую даль на том степном берегу реки...
Нет, не Коля стоит на вершине утеса, а сам Степан Разин. Строгое и хмурое лицо у удалого атамана, глубоко задумался он. Товарищи лежат в стороне, переговариваются шопотом — не помешать бы Степану Тимофеевичу.
Вот о чем думал Степан — о свободе! Старая эта песня «Утес», сотни лет ей, а вот и тогда уже русские богатыри думали о свободе, бились за нее. И невольно мысли Коли сплелись с раздумьями о картине «Падение Берлина». Исчез утес, вместо него стоит серая дырявая громадина рейхстага, и яркое красное знамя переходит из рук в руки, взбирается на самую вершину купола...
— Вот и песня вся! Хороша? — сказал Семен Кузьмич.
Опять вздохнули своей широкой грудью меха. Семен Кузьмич застегнул баян и решительно произнес:
