единстве.
После завершения работы собора было отпраздновано двадцатилетие правления Константина: конечно, он отметил его не отречением от власти, а роскошным банкетом в Никомедии, на который он пригласил и епископов… Хотя некоторые из них ввиду особых обстоятельств не смогли принять участие в работе собора, ничто не помешало им принять участие в банкете. Ведь собор служил свидетельством раздоров и распрей внутри церкви, а банкет – свидетельством ее безопасности и победы.
Возможно, епископы мечтали запомнить навсегда эти удивительные события. По крайней мере, один из них описал, что он чувствовал, проходя мимо дворцовой охраны. Никто не счел его преступником. За императорским столом сидело множество епископов. Все надеялись обменяться тостами с Пафнутием[50]… Если бы мученики знали что-нибудь о происходящем в мире, оставившем по себе у большинства из них только неприятные воспоминания, они, конечно, решили бы, что погибли не зря. В Никее можно было смущаться противоречиями, но в Никомедии царила истинная гармония. Все посетители банкета получили чудесные подарки, различавшиеся в зависимости от сана и достоинства гостя. Это был великий день.
Константин провел лето в Азии. Он посетил святые места Палестины и повелел восстановить Гроб Господень. О чем он думал тогда, мы вскоре узнаем. Никомедия была хорошо знакома ему. Он провел здесь большую часть своей юности, когда Римом правил Диоклетиан. Там он видел, как сровняли с землей церковь, как вышел эдикт о начале гонений и святой Георгий и многие христиане встретили свой ужасный конец… Возможно, он иногда стоял там вечерами и воскрешал в памяти тот день, когда он сбежал по ступеням дворца, сел на коня и помчался в Булонь… Булонь… И вот после стольких перемен он опять здесь в Никомедии… Пожалуй, многие на его месте ощутили бы определенную неприязнь к этому месту. Воспоминания иногда бывают мучительными.
К концу октября Константин приготовился вновь отправиться в Италию. Вероятно, ему не слишком хотелось туда; однако, если в Никомедии он отметил начало двадцатого года своего правления, приличия требовали отметить его конец в Риме. Он ехал через Ниш и Сирмий, город Галерия, а оттуда, через Аквилею, в Милан, город Максимиана Геркулия. Из Милана он направился в Рим, куда и прибыл в начале июля.
Он не знал, что ждало его там.
Глава 10
Рим и Константинополь
В начале июля Константин въехал в Рим. Но не в тот Рим, который он когда-то покинул. В принципе так всегда и бывает. Несколько лет свободы от безумств Максенция вернули римлянам уверенность в себе. Константина они не слишком любили. На него они перенесли свою нелюбовь к Диоклетиану. Да он и не мог ожидать другого отношения к себе, раз предпочел видеть столицами Милан и Никомедию. К тому же он отверг старых римских божеств и древние обряды – все те вековые традиции, которые пережили падение Тарквиния, триумф Августа, нашествие галлов, отступление Ганнибала и восшествие на престол Марка Аврелия… Рим, погруженный в сон об античности, не любил людей, которые жили исключительно настоящим.
Кроме того, Риму не нравились манеры нового поколения. Когда он увидел Константина и его людей, одетых в шелковые туники, с завитыми волосами, увидел их азиатских лошадей, увидел вышитую повязку, украшавшую голову Константина, Вечный город не сдержал презрительной усмешки. Римляне всегда презирали дамские шляпки; а теперь в город входили мужчины, воины в дамских шляпках!
Неприятности начались практически сразу после его прибытия. Он приехал в Рим, стремясь сделать его гражданам приятное и наладить дружеские отношения с сенатом. На второй день он обратился к сенату с письменной просьбой представить ему список людей, пострадавших во время правления Максенция и Лициния, и пообещал сделать все возможное, чтобы возместить причиненный им ущерб. Однако его обращение было воспринято вовсе не так, как он ожидал. Постепенно стало ясно, что сенат не испытывает симпатий к Константину. 15 июля состоялось знаменитое шествие «от Кастора на Форуме до Марса за стенами». Император отказался лично принять участие в этом шествии, поскольку в состав ритуала входило жертвоприношение. Этот отказ означал некоторый сдвиг в сторону официализации христианской идеологии. Его решение оскорбило римских воинов. Худшее же было еще впереди.
В день шествия император и его приближенные были лишь заинтересованными наблюдателями, но не участниками торжеств. Римляне уже посмеялись над их одеждой из шелка и атласа. Теперь пришел их черед напомнить римлянам, что люди в шелках и атласе – старые профессиональные воины, которые не могут удержаться от соблазна посмеяться над римскими воинами-любителями… Известие об этом распространилось мгновенно. «Любители» были в ярости – несмотря на то, что они первыми нанесли оскорбление прибывшим.
Этот инцидент вызвал столь резкую реакцию, что императорский двор в Риме оказался практически в полной изоляции. Сам Константин не мог пройти по улицам города без того, чтобы не оказаться объектом нападок со стороны прохожих. Конечно же эти проявления враждебности не могли бы иметь места без молчаливого согласия и одобрения власть имущих. Был созван совет при императоре, которому предстояло решить, как действовать в сложившихся обстоятельствах. Некоторые его члены высказались за принятие жестких мер и использование военной силы; однако другие члены совета придерживались совсем иного мнения и посоветовали императору не обращать внимания на неприязнь римлян… Константин предпочел прислушаться именно к этому мнению. Все заметили, что он покинул заседание совета в очень спокойном расположении духа.
Возможно, именно тогда появилась знаменитая история о том, как некий придворный сообщил: статую императора забросали камнями и разбили ей голову… После минутной паузы Константин провел по голове и произнес: «Нельзя сказать, чтобы я это заметил!»
Однако старый Рим еще не сказал своего последнего слова. Константин пренебрег им, похитил у него власть над миром, презрел его богов и посмеялся над его праздниками – и при этом имел наглость ступить на его землю. Это не могло сойти императору с рук. Рим не собирался так просто сдаться. Он готовился отнять у Константина самое дорогое.
В Италию вместе с Константином прибыла вся его семья, за исключением матери Елены. В условиях относительного покоя и уединенности их жизни в Риме некоторые противоречия внутри семьи обострились и приобрели зловещие очертания. Императорской семье нечем было заняться, кроме как копаться в домашних неурядицах. В тишине императорских покоев назревала настоящая буря.
Возможно, истоки всего происходящего таились в натуре самого Константина. Все указывают на одну особенность его характера, которая во многом обуславливала происходившее. Умный, решительный, наделенный даром интуиции, он нес на себе отпечаток своего рода неотмирности, столь часто свойственной одаренным людям. Лишь некоторую часть его разума просветлял пламень, сделавший его великим. Но он, судя по всему, не был глубоким знатоком человеческой природы – в том числе своей собственной. Константин не обладал способностью управлять человеческим поведением, как это умели делать Ришелье и Талейран. Всю свою жизнь он оставался в этом плане невеждой, в некотором смысле человеком «невинным».[51]
Если учитывать эту особенность Константина, многое становится ясно. Вообще он был склонен верить людям. Древние историки называют по крайней мере двоих, кто весьма преуспел в искусстве одурачивания Константина. Одним из них был Авсоний, которому император поручил собирать информацию о христианах и христианстве; другим – Аблавий, его префект преторианцев. Судя по всему, они оба были очень способными и исполнительными чиновниками, но (как полагали прочие) использовали свое положение для укрепления собственного благосостояния. Константин всегда стремился к тому, чтобы его друзья разделяли его политические и религиозные воззрения. Многие люди, которым было в общем-то все равно, во что верить, шли ему здесь навстречу. В целом современники полагали, что доверчивость Константина граничит с наивностью, настолько он принимал на веру все, что ему говорили… Вероятно, его успех и авторитет во многом зиждились на его способности работать с самыми разными людьми и мириться с их особенностями. Однако иногда это заводило его слишком далеко.
Опасность заключалась в том, что император вовсе не был глуп. Время от времени он осознавал, что его обманывают, и тогда начинались неприятности. Мы знаем, что незадолго до отъезда из Азии он заподозрил, будто доходят до него отнюдь не все направляемые жалобы. Хотя по характеру Константин во
