барабанный бой, ружейные выстрелы. Цирта с воодушевлением готовилась к осаде. Галионы шли, выбиваясь из сил; их квадратные паруса с крестами надувались, едва удерживаемые рангоутом; молодые мужчины пожирали город глазами; на палубе, среди такелажа, суетились артиллеристы и стрелки; светлые сабельные клинки Цирты пучками тянулись к небесам.
Приближение боя заставляло Цирту трепетать, как женщину от ласк любовника. Галиоты[10] один за другим покидали гавань. Люди на крепостных стенах приветствовали воинов Аллаха, а те, облепив, как обезьяны, носы кораблей, казалось, не обращали внимания на происходящее. Война и кровь доводили их до неистовства, которое на протяжении многих веков заставляло их вспенивать море, питаться плотью неверных, во всем подобных им, ибо неверные тоже бороздили великие моря Запада, объедались Америками, истребляли их жителей ради золота и заселяли их вновь — уже рабами, неграми и индейцами. Так мир из века в век рождался заново.
Амель Хан подбежала к окну и открыла его. Свет хлынул в гостиную, пятнами лег на кресла, на низкий столик, где стояли четыре фарфоровые чашки, коснулся ее красивых ног. Мурад изнемогал. Стараясь преодолеть смущение, он курил в два раза больше, чем обычно.
— Они используют религию исключительно для достижения своих целей, — сказал Мурад.
— Фундаменталисты? — уточнил я.
Мурад ответил, выпуская табачный дым:
— Главным образом те, кто ими руководит.
Дым окутал его лицо.
— Они получили образование в шестидесятые и семидесятые годы в университетах ненавистного им Запада, — заметил Али Хан. — Не иначе как в промежутке между чтениями Корана они изучали столь же священные сочинения Макиавелли.
— Вы полагаете, что стремление к власти отвратило их от Бога? — спросил я г-на Хана.
— Ты и вправду думаешь, что такое стремление у них было? — задал вопрос Мурад.
Амель Хан:
— Религиозные партии — это прежде всего продукт системы, утвердившейся после обретения страной независимости; они никак не связаны со всей этой фантасмагорией о Боге и людях, бизнесе и политике.
Слушая ее, Мурад таял, и это уже становилось неприличным. Мне хотелось дать ему пинка, привести в чувство.
В дверь позвонили. Г-жа Хан поднялась. Али Хан замолчал.
В комнату вошел человек высокого роста. На нем была рубашка с короткими рукавами, светло-голубые джинсы и серые туфли.
— Я прервал вашу беседу, — сказал Хамид Каим. — Мой самолет вылетел с опозданием. А приземлиться в этой крепости — дело непростое.
— Мы говорили о всплеске фундаментализма в Алжире, — подытожил Мурад.
— Все наши концепции были разработаны ФНО, — вступил в разговор Хамид Каим.
— Вы арабы и арабами останетесь! — произнес Али Хан, поднимаясь и раскрывая объятия, счастливый, что наконец свиделся с другом.
— Вы мусульмане и останетесь мусульманами, — сказал Мурад, в свою очередь вставая с места, чтобы пожать журналисту руку.
— Вы окажетесь в дураках, а мы сделаемся богачами! — смеясь, подлила масла в огонь Амель Хан.
Мурад вскочил на низкий столик и принялся лихо отплясывать на нем. Фарфоровая посуда полетела на пол. Амель Хан едва не задохнулась от смеха. Мурад протянул вперед руку и из сжатого кулака выбросил в сторону пришедшего обвинительный перст:
— Только не он, о достойный сын Югурты![11]
— Уж не течет ли в его жилах нечистая кровь? — не удержался и я.
Они покатились со смеху: до того комичной показалась им точная копия бывшего министра нефти и газа, который, натужно вопя, кормил их благоглупостями о вечных ценностях алжирского народа.
— Каюсь, — сказал Хамид Каим отнюдь не покаянным голосом. — По матери я не кабил.[12]
— Вот, я же вам говорил… Я же вам говорил! — орал Мурад, вращая глазами. — Сделайте его арабом, дабы наверняка его уничтожить, писал Ибн Хальдун.[13]
— Еретики! — воскликнул журналист.
Сраженная приступом хохота, Амель Хан откинулась назад. Ее юбка поползла вверх, приоткрыв бедра. Из этого зрелища мы с Мурадом не упустили ничего. Она заметила хищный взгляд Мурада и села прямо.
Покраснела. Странно.
Когда все успокоились, Али Хан спросил:
— Помните похороны Бумедьена?
— Все плакали, — сказал Каим, вспоминая огромную толпу, провожавшую вождя к его последнему земному пристанищу.
Как могло произойти, чтобы человек, всем в стране заткнувший рот, неустанно пресекавший любые попытки ему сопротивляться, был оплакан именно теми, кто сполна испытал все это на собственной шкуре? Бог-отец оставил свое стадо. Да будет так. Утешившись, они вручили свои судьбы испорченным детям: орел произвел на свет целый выводок прожорливых птенцов.
— Преисполнившись отвращения, мы стали путешествовать, — слукавил Али Хан.
— По всему миру, — произнес Хамид Каим.
III
В первый раз за этот день я почувствовал себя в безопасности здесь, в квартире Ханов. Цирта ушла из моего сознания. Может быть, ее испугала тяжесть пробужденных во мне воспоминаний, сила инерции, которая могла парализовать меня, мое тело и душу, так что в моей памяти не осталось бы места для нее — для ее мощи, ее славы? Она отступила с поля битвы вовсе не для того, чтобы, перегруппировавшись, снова ринуться на противника — на меня, Хосина, но для того, чтобы дать мне возможность подняться из руин, отстроить новые площади, новые проспекты, куда покорные ей войска вновь устремятся, точно река, которая, сделав множество изгибов и
