людской памяти — не потому, что такова сила забвения, а потому, что город, как корабль балластом, был перегружен страхом… Так гибнут самые тяжкие воспоминания… Кто помнит о столице бед? Воину лучше забыть о крови сражений, о желтых и охристых лугах, о маках, что выросли из плоти тех, кого не пощадила бесплодная, слезная жатва… Из-за женщины, завоеванной другим, молодые люди гибли без счета… А она прогуливалась по стенам крепости, бросая жадный взор на кольцо смерти у своих ног… Заставив поверить в то, что ее похитили, эта женщина открыла брешь, куда хлынуло людское безумие, которое потом, словно ураган, вырвалось на бескрайний простор земли и моря, заставляя друзей, любовников, отцов и детей обнажать друг против друга оружие, сея страшную распрю, которая принесла в наш лагерь смерть и позабавила наших врагов. Чтобы покончить с пожиравшими нас фуриями, я придумал одну хитрость… Город был взят и сожжен. За эту победу боги изгнали меня и обрекли на десятилетнее скитание по морям. Сюда, Аргус! Ко мне!
Собака подошла к хозяину, и они исчезли, поглощенные временем.
— Мне все снится детство, — сказал Али Хан, державший в пальцах сверчка.
Насекомое стрекотало. Хан запел. Арабские слова сплетались в смутный лепет. Каим слушал невнятное пение друга. Хан отпустил сверчка. Он прыгнул на палубу, рванулся к парусам, снова упал вниз, к их ногам, чтобы умереть.
— Интересно, есть ли у них душа? — проговорил Али Хан.
Звезды в небе обросли парусами и теперь двигались своим путем в густейшем мраке; даже река уснула, оставив им нечто вроде вечности без очертаний. Греческие матросы давно сбежали, бросив на них судно; потеряли сознание и кули; только их трубки для курения опиума покоились на дне джонки, как последние обломки давно минувшей эпохи. Они вновь очутились в каждом отрезке своего путешествия, ступили на каждую тропинку, побывали на каждой станции, что лежала на пути, приведшем их сюда. И не удержали ничего — так, какие-то клочки, обрывки, размытые образы, проплывавшие перед их открытыми глазами безо всякой связи, бесформенные, тяжелые, как небо, сейчас нависшее над ними, оставившее их скользить по этой луже, которая, как им казалось поначалу, вроде бы вела к достижимой дали, к конечной цели поисков. Им встретились одни только мертвые, мертвые говорили с ними, шептали что-то непонятное, чего они сейчас уже и не помнили, и пили из их рук остатки жизни, быть может, их жизни, кто знает? Кто знает, не пришло ли время поворачивать назад, возвращаться домой, а может, заблудиться, смешаться с мраком и никогда больше не помышлять о живых, ни разу за целую вечность не вспомнить ни о чем, ни о чем и еще раз ни о чем, и спать, возможно видеть сны, но главное — спать в ледяных струях реки, погрузившись в тень и рябь.
У Ханов Хамид Каим поведал нам, как он бросил свою невесту, Самиру.
Друзья предупредили его, что тайная полиция будет прочесывать университетский городок. Он убежал оттуда вместе с Али Ханом.
— В 1979 году, — сказал Хамид Каим.
— В июне, — уточнил Али Хан. — Потом мы путешествовали…
Хамид Каим думал, что Самира, придя домой, будет ждать его возвращения. Но она вечером поехала назад в университет, чтобы его найти. Городок был пуст. Самира поняла, что совершила ошибку. Какие-то люди насильно усадили ее в белую машину. Тронувшись с места, машина исчезла в ночи.
Плавные, выверенные движения делали Самиру похожей на преподавательницу. В сером жакете и прямых брюках она выглядела женщиной средних лет. Она не улыбалась. Очки в тонкой оправе придавали ей серьезность, поразившую Хамида Кайма при первой же их встрече, в октябре 1978 года.
Он не стал с ней здороваться, когда вошел в комнату, служившую им штаб-квартирой. Боялся ее рассердить. Малейшее попятное движение навсегда отдалило бы его от нее. Она встала. Протянула ему руку. В растерянности он огляделся по сторонам, но она обращалась именно к нему. Он благодарно пожал ей руку, досадуя на себя за свой порыв. Испугался, что это ей не понравится, но она спокойно села на место и больше не обращала на него внимания.
Сбитый с толку, он подошел к друзьям, трудившимся над очередным номером их журнала. Они стояли в глубине комнаты, там, где под скатом крыши образовалось нечто вроде крошечного убежища. Чтобы в него войти, приходилось нагибаться. Он притворился, что интересуется их работой. Склонив сосредоточенное лицо над кучей бумаг, он перебирал листки, поправлял, а точнее, приводил в беспорядок те, что попадались ему под руку, напускал на себя важность, пыхтел, ворчал, кряхтел, как старая лошадь, и так усердствовал, что Али Хан прогнал его прочь.
— Иди-ка ты отсюда!
Покраснев, он вернулся к девушке.
Самира была похожа на богиню со своими длинными волнистыми волосами, темно-каштановыми, которые он вдруг представил у себя в руках, представил, как он их гладит, перебирает, кусает. Безумец, совсем безумец, он точно спятил, иначе почему он не в силах отвести от нее глаз? Она заметила это, выдержала его взгляд несколько бесконечно длинных мгновений, улыбнулась ему.
Он подошел к ней — с внутренней опаской, с напускной беззаботностью. Она была не одна, компанию ей составлял этот идиот Р. Не подавать виду. А может, как раз наоборот. Они говорили о кино. Р., сидевший за древней пишущей машинкой, силился сотворить объявление о предстоящем заседании киноклуба. «Рим». «Рим Феллини». Толстые дамы с мясистыми грудями. Нет, об этом не стоит. Плохой образ.
«Видите ли, апокалиптическая атмосфера, этот конец света, переданный образами, взрывается грозным богоявлением, да, именно это я и хотел сказать, грозным богоявлением, когда при строительстве метро находят древнеримские фрески, которые на сквозняке разлагаются, обращаются в пыль, пропадают, как фотопленка, открытая живому сиянию дня. Гибель художественного кино. Вот что хотел сказать этот великий режиссер, этот волшебник». Нет, это слишком занудно.
В итоге он сел на место Р. и столь усердно поработал на машинке правым указательным пальцем, что окончательно ее доломал.
Затем он выдал блистательную импровизацию о старых машинках, которые, будь они так хороши собой, во вкусе конца или начала века, — зависит от модели, — не стоили бы того железа, что на них пошло. Молодая женщина рассмеялась.
Занимался день. На улицах не было даже кошек. Хамид Каим недавно закончил университет. Преподаватели удостоили его труды оценки «очень хорошо». Он шел пешком в окутавшем город розоватом свете. Полгода проскитавшись по миру вместе с Али Ханом, он вернулся в университетскую аудиторию. Один его высокопоставленный родственник, имевший вес в Алжирской народной армии, отменил тяготевшее над ними обвинение в государственной измене. Хамид Каим не испытывал гордости. Когда он спросил у родственника, которого почти не знал, не известно ли ему хоть
