андалусийскую музыку, пить вино и курить травку Окна публичного дома выходили на устье реки; мы часто снимали там гнусную конуру с видом на пропасть; зрелище камня, катящегося с неба и тонущего в потоках света, как-то скрашивало убожество комнаты, бугристый матрас и тараканов, которые добросовестно обследовали вас, пока вы спали.
После двух тяжелейших похмелий, легкой алкогольной комы и передозировки зелья Рашид приказал доставить его к другу, в больницу. Мы скрепя сердце покорились и с чувством стыда остановили машину возле отделения восстановительной хирургии госпиталя Скалы.
Палата была убогая. Множество коек стояло вокруг койки Сейфа, который, лежа на спине, о чем-то размышлял — должно быть, о своем положении. Запах пота в сочетании со спертостью пропитывал стены, постельное белье, одежду лежачих. Вонь застоявшейся мочи волнами выползала из туалетов на хребте затхлого воздуха, который, десятилетиями не обновляясь, кружил по госпиталю-тюрьме. В Цирте рассказывали, что это странное здание возводилось на одном из утесов Скалы как укрепленный лагерь, как блиндаж в цитадели — на тот случай, если враги, невзирая на летящие в них пули и копья, все же вскарабкаются на стены и ворвутся в город. Какую роль сыграло это сооружение, когда Цирта пала? Стало оно последним оплотом защитников города? Об этом легенды молчали.
В палате уборщица в оранжевой косынке сновала по углам, залезала под кровати, подбирала сползшее на пол одеяло, наклонялась, чтобы вылить горшок. Словно старый кит, она волокла по линолеуму свои стоптанные шлепанцы, готовая наброситься на пожитки лежащего в коме. Время от времени кто-нибудь из больных стонал, другой поворачивался, надрывая ржавые пружины койки. Брошенные в ад — прикованные к постелям, с измученными лицами, на которых от усталости и нехватки света не росла щетина, — оглядывали друг друга.
С потолка на длинном сером проводе свисала электрическая лампочка без абажура. Дневной свет не достигал погребенных заживо тел, не прикасался к лицам, омраченным болью и заточением. Испитые лица. Простертые тела. На краю бездны.
— Спасибо, что пришли, — сказал Сейф.
Рашид Хшиша взял руку Сейфа и легонько встряхнул ее.
Сейф лежал на железной кровати. Он был словно в майке, туловище его было обмотано широкой повязкой. Он смотрел на мух. Зеленоватая тварь села на зияющий рот доходяги. Прошлась по углам губ и выпила остаток жизни из погруженного во мрак человека.
— Я думал, вы и слышать обо мне не хотите.
— Ты нас просто не понял, вот и все, — объяснил Рашид Хшиша.
Сейф с интересом проследил за тем, как насекомое взлетело и тотчас же уселось на открытую рану — ожог.
— Пить… Пить… — стонал обгоревший человек, не в силах ни дотянуться до стоявшего у изголовья стакана с водой, ни прогнать муху, которая, явившись на водопой, не отрывалась от пурпурного источника, огибавшего его шею, словно ожерелье из кораллов.
Уборщица прошла, даже не взглянув в его сторону…
— Пить…
Хромой сосед отлил немного воды и поднес стакан к его губам. Человек глотал жидкость, хлюпая, как засорившаяся сливная труба, которую прокачивают вантузом. Казалось, проглоченная вода сочилась из его гортани, словно магма из мяса и слизи.
— Пожарный, — пояснил Сейф. — Сегодня утром пострадал при взрыве бомбы.
— А тебя где угораздило? — спросил Хшиша.
— Во время зачистки.
Старик с завязанными глазами сел на кровати и испустил животный вопль. Открыв рот, он так и замер: застывшее тело, одеревеневшие конечности, запрокинутая голова; весь его облик словно вопрошал небытие.
— В деревне, — продолжал Сейф. — Я приказал моим людям бросать слезоточивые гранаты, потом рванул в эту кашу. Кромешная тьма, вокруг газ…
Короткий выдох:
— …Один из этих мерзавцев выстрелил мне в спину.
— Рана опасная? — спросил я.
— Пуля скользнула под бронежилет. И вылетела с другой стороны, спину обожгла. Меня спас мой напарник, Колбаска-Фри.
— Больно? — поинтересовался Рыба.
— Немного.
Рашид, нетерпеливо:
— Ему ведь больно дышать, что ты лезешь?
Рыба, смутившись:
— Я ведь человек вежливый, милостивый государь, вот и интересуюсь, как люди себя чувствуют.
— А я невежлив, что ли, кретин?
— Вот доказательство, — сказал Рыба, поворачиваясь к Сейфу. — Вот доказательство его вежливости, разве не так?
Больные больше не стонали. Слепой старик вслушивался в тишину.
Рыба замолчал.
Стены здесь не красили уже лет десять. Из-под тонкого слоя штукатурки проступал столетний камень, неровный, обтесанный прямо в скальной породе, придававший этому помещению вид темницы, карцера, где растерзанные тела, мучимые болью, пытались спастись от внушающей ужас неподвижности ада.
— Просто мне уже осточертело делить свое полицейское жалованье с вами, вот вы и обозлились.
— Слушай, свои бабки можешь оставить при себе, — ответил Рашид. — Это вопрос принципа, вот что.
— А у тебя, Рашид, оказывается, теперь есть принципы? — проговорил Сейф отстраненно.
— Я, знаешь ли, молодых парней на улицах не избиваю. Никого до смерти не замучиваю. Людей пачками не мочу. Ну а других принципов у меня нет.
Сейф откинул голову на подушку, усталый и растерянный.
— Вот как, значит, ты обо мне думаешь?
— Я у тебя ничего не прошу, или так, самую малость, — сказал Рашид Хшиша, избегая смотреть в глаза Сейфу.
