Я заметил ее, когда она подошла к столику.
— Я к вам, Максимов. Можно? Да вы не вставайте. Что, вы меня не помните?
— Простите, — сказал я.
Она села напротив с напускной, излишне улыбчивой уверенностью.
— Неужели не помните? Всего-то пять лет прошло… Ну, вспоминайте, Максимов! Лето, Сестрорецк, дача Бибиковых… Я вас узнала еще на палубе. Но подойти постеснялась. А потом этот обстрел дурацкий…
— Да, — пробормотал я. — В самом деле, дурацкий.
— Вы повзрослели. — Она улыбнулась. — Война пошла вам на пользу.
Тут она заметила мой протез и осеклась, кусая губы.
— Не волнуйтесь, — сказал я, — Вы правы, я повзрослел.
«Угощаю! Всех! Чем-нибудь сладким! Приторным! Подсластим пилюлю! Чудаки… Через пятьдесят лет о нас не напишут даже в учебниках…»
Оратор у стойки буфета был в смокинге, несмотря на ранний час. Он дирижировал рюмкой, полной липкого ликера, и извивался всем телом, словно в нем не было ни одной твердой косточки.
«Хочу угостить! Это благодарность от потомков, которым не придется учить наши унылые биографии…»
— Вы знаете, я припоминаю, — сказал я. — Но не лица. Только голоса… и как волны блестят на солнце… Помню, что дно у Залива твердое и волнистое, похоже на шиферную крышу… События помню, и имена, будто с чужого пересказа. Это после контузии. Врач сказал — пройдет скоро. Так что вы извините…
— Не извиняйтесь. Я вам лучше помогу. Я — Анна. Меня все звали эльфийка Анариэль, потому что я ходила всегда в фэнтезийных платьях. И босиком. Простужалась и вечно наступала на гвозди. Везде их находила… А вы были противоречивы — спортивны и поэтичны… Я на вас сначала сердилась. Из-за того, что вы всегда были причесаны. Это раздражало. Причесанный мальчик рассуждает о Ронсаре! И играет в теннис…
Теперь она улыбалась по-настоящему — про себя. Должно быть, ей вспомнилась собственная ее улыбка пятилетней давности.
Я почувствовал запах ее духов — свежий клевер.
— Да, я тогда в самом деле… Но теперь не так, — сказал я.
«Но если вам, господа, не хочется оказаться вычеркнутыми из анналов, — продолжал оратор в смокинге, — то следует предпринять ряд изящных телодвижений…»
«Заткнитесь, — наконец!»
«В самом деле, скучно!»
«Тише, тише… Пусть говорит!»
«Это забавно, господа!»
«Да, забавно! Но должно быть еще забавнее. И лично я, ввиду наползающего осмоса, собираюсь… — оратор взял паузу, напустил на себя важный вид, — слизывать крэм кокосовый с тела кокотки прококаиненной!»
«Кошмар! Пусть замолчит!»
«Тут же дети!»
«Продолжайте, тут нет никаких детей!»
Прыгающая музыка. Женский смех…
— Теперь все не так, Максимов, — сказала Анна.
Я не заметил ее движения — только ощутил холодные, чуть влажные пальцы своей рукой.
— Я была замужем. Гусев, военный инженер, — мой бывший муж. Жили в колониях. Андрей, мой брат, — с нами. Он, кстати, почти не изменился. Только растолстел… Он ведь прирожденный дядюшка, как оказалось. Очень ждал, что мы родим ему племянников. Но не случилось… С Гусевым мы расстались, но… не разъехались. Знаете, как бывает? Впрочем, он — джентльмен.
— Да, я заметил. Ему не хватает костяной зубочистки. И стека под мышкой.
— Нет, правда, он — хороший человек. У него немного характер испортился, но ведь это у всех теперь? У меня — так точно…
— Я начинаю припоминать, — солгал я. — По-моему, вы не изменились ничуть…
Оратор в смокинге декламировал нараспев, в худших традициях. В него метали булочками и скомканными салфетками. Он извивался.
— Тут весело, но мне пора, — сказала Анна. — Я приглашаю вас на обед. Мы обедаем в каюте. Первый класс, одиннадцатый номер.
— Я приду.
— Если не придете, я вас разыщу и приведу силой.
— Я приду, — сказал я. — Видите ли, Анна, мне нынче очень нужна женщина.
Она вспыхнула и крепко сжала губы. Убрала свою руку с моей. Закрыла глаза.
Потом вздохнула, кивнула медленно и сказала:
— Тогда непременно приходите.
Поднялась и вышла из буфета.
— В сущности, все это ужасно, — сказал Андрей.
Он сидел во главе стола, был лучезарен и мил.
— Что — ужасно? — спросил Гусев.
— Все. В особенности — твоя привычка скатывать шарики из хлеба.
— Ничего, не станет хлеба — не станет и привычки. Да что же вы, Максимов… Пейте!
Водка была хорошей, но пить мне не хотелось. Впрочем, одну рюмку я выпил, за встречу.
Анна сидела в кресле, в глубине каюты. Она много курила и иногда раздвигала ладонью муаровый дым, чтобы, щурясь, быстро посмотреть мне в лицо. Это были странные взгляды — без вопроса и утверждения. Когда я чувствовал их на себе, у меня остро и зло начинало стучать в висках.
По ее требованию звучал в каюте Шопен, на столе горели живые свечи, а по стенам струился сумрак вперемешку с золотыми блестками.
— Максимов не пьет, Максимов молчит… Максимов думы думает, — сказал Андрей и наполнил свою рюмку.
— Наверстывает упущенное, должно быть, — заметил Гусев.
— То есть?
— На фронте не нужно думать. Там все ясно. И потом — во время войны бывают ситуации, когда отключить рассудок — значит сохранить его.
— Банальность! А предполагать, что в мирной жизни таких ситуаций мало, — наивно, по меньшей мере, — душевно негодуя, сказал Андрей. — А вы пейте, Максимов, действительно. Пейте и закусывайте. На
