потихоньку насасывался дешевым пивом.
Деньги оставались. Я выпил коньяку, достал из Паташонова кармана сигарету и закурил.
— Все в мире есть танец, — сказал Паташон. — Даже когда поют — это на самом деле танец. Танцуют голоса. Танцуют голоса женщин и труб. Саксофоны — и те откалывают коленца…
В бар вошел Гусев. Увидев меня, он подошел и сел рядом.
— Потанцуем? — спросил Паташон.
Нико продолжал петь.
— Ну как? — спросил Гусев. — Ухватили кусочек счастья?
Я не ответил.
— Да бросьте стесняться. Мы с вами теперь — члены одного клуба. Клуба Неполноценных Мужчин, Чье Либидо Попало В Тиски. Все — с большой буквы.
— Н-да, — добавил он после паузы, — вы тот еще гусь. Трудно с вами.
— Много женщин и труб, — сказал Паташон. — Все это кружится, сплетается, совокупляется… Не веришь? Спроси у Нико.
— Каково быть персонажем анекдота? Еще не прочувствовали? А хотите — расскажу?
— Идите к черту, — сказал я.
— Это забавно, правда. Женщина понимает, что жизнь — это не прогулки босиком в эльфийских нарядах, не бесконечная идиллия на сестрорецкой даче — чужой даче, это я к слову, — не бадминтон, не Ронсар поутру… Что жизнь состоит из пошленького быта, судорожных финансовых спазмов — от жалованья до жалованья. Несвежие мужнины воротнички. Счета от прачки. Да, как же я забыл — рядом крутится скучнейший субъект, которому утром на службу, который не хочет Ронсара, а хочет спать… Муж то есть… Да… открытие. Ф-фу, я пьян. А вы, Максимов? Нет? Ваше дело. Ну вот, приходит озарение в хорошенькую головку. И родятся в этой головке всякие смутные идеи о переустройстве жизни. Ну, конечно, переустроить ничего не удается. А иллюзии так приятны. Можно взять какого-нибудь покалеченного мальчишку вроде вас, подранка этакого, затащить его в постель — потому что пойдет обязательно…
— Убирайтесь, — сказал я.
Тогда он меня ударил.
Удар был по-настоящему сильным. Я даже не покачнулся — так и бывает при сильных ударах, — но тело мое само захотело сползти на пол и улечься. Пришлось крепко ухватиться здоровой рукой за стойку и повиснуть на ней.
Мне показалось, что я оглох. Но это Нико прекратил петь.
Щерясь и топорща усы, он вклинился между мной и Гусевым.
— Знаешь, что это такое? — спросил он, тыча пальцем в свою заплатку на щеке. — Это — моя задница.
Гусев побледнел и выпрямился.
— Хочешь поцеловать меня в задницу? — спросил Нико.
— Не надо, Нико, — сказал я. — Господин майор уже уходит.
Гусев с неподвижным лицом направился к дверям, постоял там несколько секунд, рассмеялся деревянно и вышел.
— Это из-за Анны? — спросил Нико.
— Да нет, что ты, — сказал я.
— Надо было ему врезать, а?
— Зачем?
— Ну как знаешь. Между прочим, мы утром прибываем.
— До утра еще долго.
— Хотите приложить лед? — спросил бармен.
— Танцы на льду бывают двух видов, — сказал Паташон. — Мне нравится второй. Когда льдинки пляшут в стакане… А на каждой — вот такая маленькая певица. Каждая певица — поет, что логично… Я одинок, я одинок, я странно танцую один…
— Животное, — сказал ему Нико.
Потом он запел.
Он пел негромко, сосредоточенно, не так, как раньше, — перекрикивая сам себя. Теперь он словно терпеливо отвечал на трудный вопрос, и голос его стал теплым, упругим, раздвинул стенки бара, переборки лайнера, все это сделалось прозрачным, и мы словно висели в космосе, а голос держал нас, не давал упасть в черноту.
Под нами неподвижно стояла Земля, из-под круглых краев ее выглядывали лапы огромной черепахи, а по земной поверхности гуляли облака, переливались моря, в горах сходили лавины, на площадях опустевших городов ветер перелистывал старые газеты, жена рыбака зашла в воду по колено и смеялась, махала рукой далекой лодке на горизонте… А голос летел дальше, и теперь, я уверен, все еще летит, и перед ним еще пустота, а позади — уже миры, полные жизни, нехитрого счастья, и где-то варят пиво, где-то давят виноград, делают детей, прогуливают уроки, пуляют косточками от маслин, играют музыку, танцуют, плачут, пишут картины и мучаются с похмелья и читают стихи…
Старушку встречал зять.
— Здравствуйте, мама, — сказал он. — Катя болеет, она почти не встает. Но мы вас очень ждали.
Старушка посмотрела на него. Высокий, сутулый. Неинтересное лицо, невыспавшееся, чужое. Дешевый мятый плащ. Никакого сходства с собственными сыновьями.
— Здравствуй, — сказала она. — Ну, пойдем? Надо забрать багаж.
Неожиданно зять схватил ее за руку, прижал к своему лицу и заплакал, горько, не сдерживаясь.
— Пойдем, я хочу скорее видеть Катю, — сказала старушка и погладила его по щеке.
Официантка торопливо сошла по трапу. Буфетчика не могли доискаться со вчерашнего вечера, чему девушка была несказанно рада. Ей совсем не хотелось выслушивать деловые предложения этого человека и ощущать на бедрах его грубые руки.
Ночью прошел дождь, и площадь сверкала лужами в лучах фонарей — до рассвета оставалось почти два часа.
Официантка бойко шла и слушала стук собственных каблучков.
«Какое здесь эхо», — думала она с удивлением.
— Я — ничего, красивая, — сказала она своему отражению в луже и высунула язык.
Потом она запела — тра-ля-ля! — и вприпрыжку побежала на огни первого автобуса. Прямо через лужи.
Агент Ковальский — в приличном сером костюме и кепке — стоял на пороге своей каюты.
— Истина, — говорил он, — нигде не прячется. Она у всех на виду. Поэтому люди думают, будто ее нет. Но она есть. И осмос тут ни при чем, знаете ли. Можете сколько угодно играть в разведчиков, торговать героином, попирать чужие души, глумиться над самой идеей жизни… Не поможет. Настанет роковой момент, и упругие стенки микрокосма сожмутся капканом. Пора прощаться со старыми представлениями о мире. Взорвавшаяся ли звезда виновата или просто на краю вселенской песочницы некто уронил игрушечную галактику — так ли это важно. Прощайте и вы, воплощение энтропии. Я бы назвал вас живым воплощением, но, во-первых, это был бы оксюморон, а во-вторых, вы мертвы. Потому что я вас убил.
Буфетчик, к которому обращался Ковальский, действительно был мертвее мертвого.
— Нас рассчитали, — сказал трубач.
— Плевать, — сказала певица.
Они сидели в автобусе. Автобус стоял на остановке. К нему по лужам бежала улыбающаяся девушка.
— Тебе хорошо, ты известная, — сказал трубач. — Работу найдешь.
— Найду я — найдешь и ты. Ты хороший музыкант.
