заостренными скулами, иссушенном страданиями, можно было понять, что он очень хочет получить ответ на свой вопрос. Беда была лишь в том, что сестра не поняла, да и не могла понять, о чем он спрашивает: она не знала немецкого. Беспомощно она развела руками, не понимаю, мол. Сосредоточившись, он повторил свой вопрос еще на каком-то языке – ему трудно было напрягать мозг, – но она снова его не поняла.
– А что передают-то, Клава? – спросил вдруг войдя в палату доктор, – с процесса, что ли, репортаж. Там говорят, какая-то женщина приехала к их главному маршалу, дочка его что ли?
– Да, видать, с процесса, – пожала плечами сестра. – Я слушаю что ли? Сначала сказали, правда. Какая-то Хелене Райч посетила Геринга. А уж дочка, не дочка, кто ж докладывает?
– Хелене Райч? – немец резко поднялся, смертельно побледнев. – Где она? Где Хелене?
– Да что с ним? – забеспокоилась медсестра.
– Что ты стоишь? – прикрикнула на нее старшая и поспешила к раненому, – ложись, милый, ложись, хуже станет. Да, успокойся ты, – уговаривая, она пыталась снова уложить его в постель, но он не подчинялся – Вот черт какой! Да что случилось?!
– Хелене Райч… – он весь превратился в слух. Внимательно посмотрев на него, старшая приказала молоденькой сестре: – Включи погромче. Он хочет, наверное, услышать, что там говорят.
– Да там по-русски говорят!
– Да включи ты!
– «Сегодня утром в своей камере скончался бывший рейхсмаршал авиации Герман Геринг. Он покончил с собой. Это произошло сразу же после того, как по провокационной халатности американской администрации подсудимого посетила бывшая летчица Хелене Райч, которую и подозревают в преступлении…» Немец опустился на кровать. Закрыл глаза, на лбу его выступила испарина.
– Хелене – прошептал он. – Meine Frau.
– Говорит, жена его, – пожал плечами врач.
– Кто? Эта фрау, которая посетила Геринга?
– Не знаю. Похоже, что да.
– Зи ист… – врач с трудом подбирал слова. – Зи ист… ну, им Нюрнберг… процесс… Ну, ферштейн?
Немец поднял припухшие веки, посмотрел на доктора, спросил:
– Lebend?
– Лебенд, лебенд, – подтвердил радостно врач. – Спрашивает, жива ли. Жива, конечно. А то как бы она к Герингу пошла да еще отравила его? Летчица тоже, выходит… Смотри-ка, чудно как, – врач усмехнулся, – фрицы-фрицы, а тоже – любовь… Дайте ему успокоительного. Пусть поспит.
Доктор вышел. Клава подошла к летчику. Он снова лежал с закрытыми глазами. Но лицо его приобрело спокойное, усталое выражение. И вот удивительно, он улыбался.
– Совсем молодой еще, – с сочувствием сказала старшая, поднося стакан с водой и таблетку, – давай-ка, милый, выпей лекарство.
Не открывая глаз, немец послушно проглотил таблетку.
– А что его жена, там, в Нюрнберге? – неожиданно поинтересовалась Клава, – тоже среди обвиняемых?
– Не знаю, – ответила старшая. – Зачем нам думать об этом?
– Fraulein…
– Опять ему что-то надо.
– Клава, – с укоризной взглянула на нее старшая, – немец-то немец, а он – тоже человек.
– Да ладно вам, Марья Михайловна. Ну? – она подошла к раненому. – Чего не спишь-то? Болит что ли?
– Haben Sie eine Zeitung?
– Ну, вот, – Клава всплеснула руками, – затараторил, затараторил. Кто ж тут разберет, что тебе надо.
– Eine Zeitung, Fraulein, – протянув руку, немец указывал на газету, лежавшую на столике медсестры.
– «Правду», что ли? Зачем? – удивилась Клава и, пожав плечами, передала ему газету, – можно подумать, ты там поймешь чего, грамотный какой.
Приподнявшись на локте, немец пролистал газету перебинтованными пальцами. Каждое движение причиняло ему боль.
– Помоги же ему, – прикрикнула на Клаву Марья Михайловна, – чего стоишь как истукан! Покажи ему, что там напечатано, раз человек хочет. Что ты как неживая. Ты же сестра милосердия, вы с ним, поди, ровесники.
– А сколько он наших парней сгубил, вы забыли? Все «милый, милый», а какой он милый? Он фашист недобитый, его судить надо, как и его женку, – с обидой воскликнула Клава, в голосе ее послышались слезы.
– Но это уж не наше дело – судить, – отрезала старшая. – Кому положено – тот судить будет. А наше дело – лечить. Поняла?
– Чего тебе надо-то? – снова нехотя обратилась Клава к больному. Но он уже отбросил газету и внимательно смотрел на Клаву; он подыскивал слова, как ей объяснить…
– Nicht diese Zeitung, – сказал он, указывая на газету, которую только что пролистал, – Andere, mit Reitsch.
– Газету он просит, в которой про его фрау напечатано, не понимаешь что ли? – подошла Марья Михайловна. – Я неграмотная по сравнению с тобой и то уразумела. А ты с семилеткой-то… Только где эту газету взять?
– Я схожу, – с готовностью вызвалась Клава и, не обращая внимания на удивленный взгляд, которым проводила ее старшая, вышла из палаты.
– Сейчас, сейчас принесут, – успокаивала Марья Михайловна летчика, поправляя одеяло. – Лежи спокойно. Надо же, разволновался как.
Немец кивнул головой, как будто понял, и снова откинулся на подушки. Вскоре появилась Клава. Она несла целый ворох газет, советских и немецких, издаваемых оккупационными властями для местного населения. Увидев ее, немец оживился. Осторожно присев на край его постели, Клава пролистывала страницы газет так, чтобы он мог видеть, что там написано.
– Давайте скорей, – торопила их Марья Михайловна. – Придет врач, заругает. Нельзя ему напрягаться.
Советские газеты не вызвали у немца интереса, он просто не понимал, что там написано и пробегал взглядом только фотографии. В немецких же даже пытался прочесть заголовки и начало статей, чтобы понять, о чем идет речь, но давалось ему это трудновато, подводило ослабевшее после ранения зрение – все быстро расплывалось перед глазами. Нет. О Хелене – ничего. И здесь ничего. Дальше, дальше, фрейлян.
– Сколько же можно, господи ты мой! – взмолилась Клава. – У меня уже руки отсохли.
– Entschuldigung, – слабо улыбнулся немец, извиняясь, – noch eine.
– Bitte, bitte… – язвительно ответила Клава, разворачивая очередную газету. Стоп. Он схватил ее за руку. Хелене. Он вырвал газету из рук. Повернулся к свету, рассматривая и пытаясь прочесть. Резкое движение вызвало пронизавшую все тело острую боль. Он побледнел, его охватила судорога, но до того ли сейчас… Хелене… Ее портрет на первой странице, ее… Эх, как только они ее ни называют, как она их разозлила… Смелая, красивая. Но даже по фотографии в газете, не очень четкой, видно, что тебе плохо. Что с тобой, Лена? Ты ранена? Неужели я никогда тебя больше не увижу, не обниму, Лена…
– Нашел? – поинтересовалась Марья Михайловна, снова подходя к ним.
– Нашел. Схватил, как сумасшедший, – хмыкнула Клава.
– Так ведь жена же. Какая она из себя? Ты видела?
– Нет еще, не успела…
Тут немец начал вырывать из газеты статью с фотографией.
– Стой, стой, – остановила его Марья Михайловна. – Чего рвать-то? Сейчас вырежем ножницами, аккуратно. И будет с тобой твоя Елена.
Она взяла ножницы, знаком предлагая немцу вырезать статью из газеты. Он радостно закивал
