– Леха, он чего?! – тонко взвизгнул конвоир, неожиданно для своей мощной комплекции, – да я тебя сейчас, сволочь ты нацистская… – он задергал рукой, но Эрих крепко держал его и глазом не моргнул на его угрозы, – на советскую власть руку поднимать. Леха! – снова крикнул своим, – пристрелю! – он толкнул Эриха в грудь. Но тот устоял на ногах – сзади его поддержали, один из младших офицеров при полковнике.
– Оставьте, оставьте его, майор, умоляю вас, – простонал полковник, – лучше не связываться.
– Молчи! – конвоир ударил его сапогом в грудь.
– В чем дело? Я здесь слышал что-то про советскую власть. Идеологическую работу проводите, товарищ? – наконец появился кто-то из советских офицеров. На вид интеллигентный, молодой человек лет двадцати пяти. Был ли это тот самый Леха, к которому конвоир все время обращался или кто-то другой, Эрих не знал, да это его и не интересовало, – что случилось? – спросил офицер по-немецки, оглядывая пленных и, тут же перейдя на русский, накинулся на конвоира: – Тебе что приказано, охранять, а не вступать в дискуссии…
– Да я, товарищ капитан, они сами начали, митингуют, – солдат опустил автомат и сдвинув капюшон, оправдывался.
– У вас есть претензии? – спросил офицер Эриха.
– В моем положении было бы весьма нескромно иметь претензии, – ответил тот язвительно, – я просил вашего солдата позвать господину полковнику врача или принести лекарство. Но он меня не понял. Это даже чудо, что господин полковник все еще жив…
– Ты чего, Петрушкин, не соображаешь, – офицер резко повернулся к конвоиру, – я же сказал, возьми разговорник. Если сказать не можешь, так хотя бы прочти. Или читать ты тоже не умеешь? Быстро беги за доктором, – приказал он, – пошевеливайся мне…
– Так, товарищ капитан, – попытался возразить конвоир, – они же…
– Беги, – тот сжал кулаки, – тебе было сегодня объявлено, что завтра парад? – конвоир кивнул, – а знаешь, – продолжал офицер, – как нам с тобой зады начистят, коли у нас подохнет кто-нибудь до мероприятия. После мероприятия – пожалуйста, а до – никак нельзя. Сколько положено по списку, столько и представить должны. Не человеком меньше. Уразумел, дурья твоя башка?
– Так точно, товарищ капитан! – конвоир убежал.
– Лекарство сейчас принесут, – сообщил офицер Эриху, – доктор обязательно навестит вас. Если еще будут вопросы, обращайтесь. Я дал указания, охрана будет внимательнее.
– Большое спасибо, – Эрих склонил голову, – обратимся.
Действительно, скоро появился врач. Полковнику сделали укол. Доктор осмотрел раненых и больных, хоть с руганью и оскорблениями, но их перевязали. А к вечеру случилось небывалое: выдали еду с мясом, сухое белье. Развели костры и всех согнали греться. Оказалось, утром намечен парад, парад военнопленных перед жителями белорусской столицы в честь очередной годовщины октябрьской революции. Пленным было приказано привести себя в порядок. Конвоиры обошли всех, придирчиво оглядели. Но не били на этот раз – боялись попортить вид. Только бранились и плевались. Эриху по случаю даже выдали его награды. Не все, но парочку, для порядка. Чтобы видно было, что герой, а не просто летчик захудалый…
– Давай, цепляй, покажешься народу, – съязвил нахально русский и оскалился. Эрих неохотно приколол на мундир Белого Орла и три Железных креста. Выжидательно посмотрел на конвоира – еще что?
– На, побрейся, – русский ткнул ему в лицо осколком зеркальца, – при мне брейся. А то еще припрячешь чего. Пришлось бриться – холодной, вонючей водой, едва мыльной. Только грязь смыть – и все.
– Готов. Нормально, – конвоир оглядел его с ног до головы и толкнул в спину, – выходи, красавчик…
Пленных снова построили в колонну. После нескольких серых осенних дней, когда, почти не переставая, шли холодные дожди, наконец выглянуло солнце. Оно осветило раскисшее поле стадиона, бледные лица военнопленных. Как прощальный салют навсегда ушедшему прошлому, блеснуло в околышах фуражек, на серебряных погонах и в орденах несуществующей армии. Эрих подумал, что они похожи теперь на армию призраков, слегка взбодрившихся при виде своих наград, полученных когда-то за заслуги, но обреченных, как и кресты, как их оружие, на переплавку, переработку и бесследное исчезновение. Рядом с Эрихом стоял пехотный полковник, теперь Эрих знал, что фамилия его была Брандт.
– Как ваше самочувствие? – спросил у него Хартман, – полегчало?
– Да, благодарю вас, майор, – ответил тот, – если бы не вы, то мне конец. Хотя, – он вздохнул, – кто знает, может, так было бы и лучше.
Мимо пробежал уже знакомый Эриху капитан конвоиров. Он посмотрел на часы, поправил фуражку и, махнув рукой, крикнул подчиненным:
– Время! Пора! Трогай!
Под бдительной охраной НКВД их провели по запруженным народом улицам Минска. Люди толпились на тротуарах, залезли на фонарные столбы, облепили окна и балконы домов. Свысока, угрюмым и враждебным молчанием встречали они печальное шествие. Напряженную, зловещую тишину прерывали лишь топот тысяч ног по мостовой да лязганье подков конных часовых. Вдруг из первых рядов кто-то плеснул под ноги пленным помоями, какая-то женщина бросилась вперед, рыдая и грозя кулаками, ее увели. А в памяти Эриха оживало прошлое. Всего два года назад, когда в Минске располагался штаб Люфтваффе, 20 апреля здесь проходил парад гарнизона в честь дня рождения фюрера, и город разукрашивали к этому празднику. Публику составляли немецкие офицеры со своими дамами, чиновники многочисленных учреждений, служб и штабов, ответственные лица администрации. Кажется, все это было вчера и в другой, нереальной жизни. Словно все они долгое время пребывали во сне и наконец проснулись. Как же тяжко это пробуждение! Теперь комиссары решили показать горожанам поверженного противника. Пленных построили и колонной провели по городу, в оцеплении. Эрих шел с краю. Вдруг он услышал, как среди зрителей, осыпавших пленных проклятиями, кто-то ахнул и назвал его по имени, окликнул по-немецки. Он повернул голову и увидел за цепью часовых невысокую девушку в темном, наглухо застегнутом пальто и светлом берете. Сжав руки на груди, она шла вслед за колонной пленных. Присмотревшись, Эрих поймал себя на мысли, что лицо этой девушки ему знакомо, возможно, он встречал ее в Минске во время оккупации. Странно, что она узнала его, может быть, обозналась. Со своей стороны, он не мог вспомнить, когда и где он с ней познакомился. Наверное, это был 1943 или 1944 год. Она сказала «капитан», он был тогда еще капитаном. Он снова оглянулся на девушку. Она отстала. Ее оттеснили охранники. Но она стояла, все так же неотрывно глядя ему вслед….
На площади, занимая полстены высокого здания из серого камня, колыхался под ветром огромный портрет Сталина. В профиль он показался Эриху похожим на таракана. Здесь же болтались портреты каких- то «советских святых». Но, пожалуй, кроме Эриха, никто не обратил на них внимания. Даже народ, который собрался на площади, не оборачивался к ним. Под портретом располагалась трибуна. Пленных остановили. На трибуне показались фигурки людей, все, как один, в военных френчах. В толпе послышались радостные возгласы. Девочки в красных галстуках гуськом побежали на трибуну с цветами.
Завершения этой патриотической сцены Эриху увидеть не довелось – пленных увели. Их разместили в лагере за городом. Его составляли несколько покосившихся деревянных бараков, обнесенных двумя рядами колючей проволоки. Отсюда их гоняли на работу в Минск, где военнопленные занимались восстановлением разрушенных домов, расчисткой улиц под бдительной охраной часовых из НКВД. По вечерам перед отбоем – политинформация, «промывание мозгов», агитация комиссаров. Как ненавидел Эрих эти часы беспардонного вранья. Он едва сдерживался, чтобы не высказать в лицо этим наглецам в кителях с нашивками «Щит и меч» на рукавах, что он думает об их вожделенном коммунистическом рае, дорогу к которому он имел возможность увидеть собственными глазами и испытать на себе все прелести построения социализма. Сам он происходил отнюдь не из бедной семьи и получил хорошее образование. Во время оккупации он, как и многие другие немецкие офицеры, удивлялся, обнаружив, сколь низок уровень жизни населения в советских городах, что русский крестьянин гол как сокол. В большинстве своем русские не знали, для чего существуют банки, им были незнакомы элементарные удобства и маленькие радости жизни, к которым с детства приучен любой западный человек. Голь и темнота, но какая уверенность в превосходстве своего общественного строя, внушенная десятилетиями такими вот краснобаями-комиссарами!
