Скорцени вскинул удивленно брови и засмеялся:
— Вот так да! Она у Вас еще и строгая. Даже строптивая. Но то, что она смелая и очень вольно себя чувствует, это я заметил. Так еще и строгая… С кем же это она так строга? С Вами? И кто командует лагерем: Вы или она?
Впрочем, строгая — это даже любопытно, — смилостивившись над комендантом, он смягчил тон. — Таких у нас не было в Берлине. Давайте, ведите ее, может быть, она нам споет или сыграет на рояле. У Вас там есть рояль?
— Да, конечно …
— Ну, вот видите. Да нет, куда Вы! Поручите все Вашим подчиненным. А мы с вами наконец-то пройдем в столовую. Сейчас, Раух, нас развлекут, — Скорцени обратился к своему адъютанту. — Надеюсь, потом никто из местной публики не вызовет меня на дуэль, — заметил он вполголоса.
— Да кто посмеет, Отто! Из-за заключенной! — удивился тот.
А вдруг кто-нибудь уже положил на нее глаз, а комендант не в курсе.
— А что за дамочка?
Сейчас увидишь. Пока ты там копался бумагах, мне устроили настоящее представление на плацу.
— Кто? Комендант?
— Да ну, куда ему! Тут без него хватает артистов. Как во всяком захолустье, здесь своя труппа.
— Она красивая?
— Посмотрим. Мне показалось, что может быть красивой. Ты понимаешь, какая она красивая здесь.
— Говорят, фрейлейн Анна фон Блюхер очень ревнива, — напомнил Раух иронично. — Она не простит тебе, если узнает. Какое оскорбление — изменить генеральской дочери с заключенной!
— Потише, потише, — остановил его Скорцени. — Во-первых, еще ничего не произошло. Во-вторых, она все равно ничего не узнает, если ты не доложишь, а тебе я не рекомендую проявлять рвение: ты — мой адъютант, а не ее. А в-третьих — это ее трудности. Мне глубоко безразлично, что там думает себе фрейлейн Анна фон Блюхер.
— Я полагал, ты…
Напрасно. Смотри-ка, и вправду французское вино, — отметил он, входя в столовую. — И даже коньяк. Мне начинает нравиться этот комендант. Послушайте,
— Габель, — призвал он гауптштурмфюрера, — садитесь с нами. Давайте выпьем за успех нашей совместной деятельности, за Ваши перспективы!
Она уже спала, прижав к себе детей, когда в барак вошла охрана и унтершарфюрер разбудил ее, больно ударив в бок носком сапога.
— Вставай! — он посветил фонариком ей в лицо.
Зажмурившись от света, Маренн подняла голову. Громоздкая фигура унтершарфюрера возвышалась над ней, как скала. Он нетерпеливо постукивал плетью по нарам. С тех пор как он едва не лишил жизни ее сына, вид этого человека наводил на Маренн ужас. Она приподнялась, закрывая собой детей.
— Оставь своих щенков, — унтершарфюрер больно ткнул ее в грудь рукояткой плети. — Вставай, пошли. Никуда они не денутся.
— Что случилось, мама? — Штефан повернулся, потирая спросонья глаза. — Ты уходишь?
— Ничего, ничего страшного, — она ласково погладила сына по голове, — спи, я скоро вернусь.
— Давай, шевелись, — унтершарфюрер схватил Маренн за руку и сбросил с нар на холодный земляной пол.
— Вечно я должен водить тебя куда-то. Устроили тут санаторий. Поднимайся!
Маренн медленно встала и, опустив голову, пошла за унтершарфюрером — охранники шли сзади. Один из них все время подталкивал ее автоматом в спину — просто так, для порядка. Она не спрашивала, куда ее вели. Возможно — на расстрел, возможно — на допрос. Разнообразием здесь не баловали. Но если на расстрел, что будет тогда с детьми! Маренн испугалась, но тут же взяла себя в руки. Не может быть — дело ее не доследовано, и вердикт не вынесен. Пока. Будь по-другому — уже давно бы сказали, не удержались.
Ее провели через площадь перед бараками. Спущенные на ночь овчарки свободно бегали по территории лагеря. Одна из них подбежала к Маренн и, хищно оскалив зубы, зарычала — унтершарфюрер отогнал пса.
Через служебный вход они вошли в здание комендатуры. По полутемной лестнице поднялись на второй этаж. Прошли по коридору и остановились перед дверью в самом его конце. Унтершарфюрер достал ключ, открыл дверь и первым вошел в комнату.
— Входи, — приказал он Маренн, — А вы останьтесь здесь, — последнее указание предназначалось для автоматчиков.
Дверь закрылась. Охранники остались в коридоре. Унтершарфюрер включил свет. Комната была почти пуста: грубый дощатый стол и лавка перед ним. На столе стояло прислоненное к стене тусклое зеркало. Перед ним — маленький кожаный чемоданчик. Маренн узнала его сразу — это был ее чемоданчик. Она взяла его из дома, когда ее арестовали.
Унтершарфюрер подошел к столу и, щелкнув замком чемодана, поднял крышку:
— Иди сюда, — приказал он, — смотри: здесь твои вещи, с которыми тебя прислали из Берлина, — платье, белье, шампуни, расчески, косметика, даже духи. Вон там есть вода. Ты сейчас помоешься, оденешь все это, причешешься….
— Зачем? — Маренн с удивлением взглянула на унтершарфюрера.
— Комендант приказал. На тебя обратил внимание сам оберштурмбаннфюрер из Берлина. Он нашел тебя хорошенькой. А мы и не замечали, — унтершарфюрер резко обхватил ее за талию, прижимая к себе. Маренн отшатнулась и уперлась ему руками в плечи.
— Оставьте меня! — вскрикнула она с отвращением.
— Какая капризная! — посетовал унтершарфюрер. — Боюсь, господину оберштурмбаннфюреру это не понравится.
— Оставьте меня!
— Ну, как дела? — комендант Габель поспешно вошел в комнату. — Чем это Вы тут занимаетесь, Ваген? — спросил строго у подчиненного. — Почему она еще не готова?
— Виноват, герр гауптштурмфюрер… — помощник щелкнул каблуками.
— Немедленно отправляйтесь отсюда. Я Вас вызову, когда будет нужно. А ты, — он ткнул пальцем в Маренн, — поторапливайся, одевайся. Вот твое платье. При чешись. Да по красивей. Ну, ты должна знать, как там что. Господин оберштурмбаннфюрер ждет. Понимаешь, оберштурмбаннфюрер из Берлина!
— Нет, не понимаю, — возразила Маренн. — Это выше моего понимания…
— Молчать! — взвизгнул на нее комендант. — Пятнадцать минут — и я вернусь за тобой, ясно?
Маренн покорно склонила голову. Габель вышел, закрыв за собой дверь на ключ. Она еще слышала его голос в коридоре, он что-то говорил часовому. Потом все стихло. Маренн подошла к окну. Сквозь стальную решетку она видела, как бегают собаки по площади, как скользит, рисуя квадраты, луч прожектора со сторожевой вышки. Вокруг было пустынно и тихо.
Сколько времени она находится здесь? Маренн давно уже перестала считать дни. Бесконечность страдания стала для нее привычкой. Пожав плечами, она подошла к столу, открыла чемодан — слезы навернулись на глаза: милые предметы такой далекой теперь жизни. Как была она наивна, собрав с собой этот чемодан во время ареста! Она надеялась, что все окажется ошибкой — ведь она ни в чем не виновата. И завтра ее отпустят. Да нет, отпустят сегодня же, как только все выяснится! А завтра она даже сможет пойти на обед к знакомым. Все вышло по-иному…
Ах, как давно это было, кажется! Бархатные черные туфли на каблуке — кто-то уже поносил их: каблуки стоптаны, замша потерлась. Черное платье-«тюльпан» — подарок Коко Шанель, тоже все растянуто. Наверное, его пыталась натянуть на себя какая-нибудь матрона, например жена коменданта. Где-то теперь бриллиантовая змейка с изумрудным глазком? Вероятно, ею украшает себя сейчас «чистокровная арийка», подружка такого вот высокопоставленного оберштурмбаннфюрера из Берлина. Маренн вздохнула.
