пациенткой всамделишного врача, который отлично подошел к ансамблю?
Я видел, что впредь вынужден буду принимать с серьезным лицом многие подобные смешные и невероятные вещи, если не хочу, чтоб лилипуты хайны слишком скоро изгнали меня, как паршивую овцу из стада. Но я дал себе слово, что никогда не позволю себе почувствовать снова такой искренний, такой живой интерес, ибо он может закончиться только тягостным разочарованием — как то было в случае с Невидимым.
Вскоре после обеда, уснащенного слезами причитающей Анны, — которая не преминула воспользоваться столь редкостным случаем показать свою преданность семье, — Хайн поспешил наверх, не в силах дождаться аудиенции у Сони. Просидел он у нее больше часа. Чтобы как-то вознаградить меня за странное нежелание Сони меня видеть, он от нее пошел прямо ко мне.
Расстроенно сообщил он, что Соня горит в жару и совершенно не воспринимает его утешений и знаков любви.
— Петр, не печаль в ее глазах так раздирает душу, а совершенная
Потом он обстоятельно и долго рассказывал мне про какую-то царевну Несмеяну. Мол, когда он ребенком впервые услышал эту сказку, то никакими силами не мог представить себе, что есть на свете девушка, которая не смеется, даже когда ее стараются рассмешить все шуты в государстве. А теперь вот он знает, как, наверное, выглядела царевна Несмеяна: точь-в-точь Соня. Истинная печаль — это когда человек не воспринимает ничего, кроме ужаса, случившегося с ним, когда он наполнен одной этой болью.
Заметив, что я не в настроении вести беседу, он объяснил это себе очень просто: наверное, я на него сержусь. Он чувствует себя виноватым передо мной. В жизни не простит он себе, что был глух к моим доводам, когда я жаловался на его брата. Я один во всем доме совершенно чист в этом деле.
— Но если есть бог на небе, — горячо воскликнул он, — то еще не поздно! Я изменился. Я уже не тот мягкий и уступчивый человек, каким был прежде. Несчастье изменило меня. Я уже позвонил насчет Кирилла и письма написал. Его немедленно увезут. Пока что — в здешнюю больницу. Он и ночевать здесь уже не будет. Согласитесь, по крайней мере, что потребовалось известное самоотречение с моей стороны, чтоб все это устроить! Все-таки ведь это мой единственный брат, а я прощаюсь с ним навсегда!
Я подумал, что со стороны Хайна очень мило взваливать на свои плечи всю ответственность, и не собирался ему препятствовать. Не повредит мне какое-то время ходить этаким непонятым, жестоко пострадавшим человеком.
В четыре часа снова приехал Мильде, побыл у больной и спустился к Хайну, не заглянув ко мне. Таковы уж врачи — предпочитают обходить сторонкой супругов. С отцом пошел потолковать… Была бы мать, он разговаривал бы с матерью. На сей раз уже Хайн провожал доктора до ворот, гам они довольно долго стояли. Нет, я не выказал любопытства к тому, о чем они там шушукались, не побежал навстречу тестю с нетерпеливым вопросом на устах. Разговариваете одни, без меня — ладно, я и знать ничего не хочу о вашем разговоре. Да ты все равно не выдержишь, думал я, осиротевший, горестный отче, сам придешь ко мне и не уйдешь, пока я не выслушаю все твои новости и охи. Однако, к моему удивлению, Хайн ко мне не пришел. Быть может, потому, что не успел улучить минутку: вскоре после ухода Мильде явились санитары за Невидимым.
Помешанный словно предугадывал свою судьбу. С самого обеда в мансарде царила тишина. Бешеный перестал беситься. Прикинулся паинькой. Не барабанил кулаками в дверь. Ни хохота, ни криков. Тишина! Поздно! Его раскаяние было напрасным. Часы его были сочтены. Только когда в двери его заскрипел ключ, когда вошли к нему чужие люди, чей облик напомнил дядюшке кое-что из давнего прошлого, из груди его вырвался протяжный, отчаянный стон, похожий на вой, и вой этот не прекращался, пока санитарная машина не скрылась из виду, увозя его.
Хайн, при котором сумасшедшего извлекали из его берлоги, рассказал мне потом подробно об этой безобразной сцене. Со слезами на глазах — разумеется, со слезами на глазах, ведь теперь на помешанного смотрели как на этакого домашнего мученика, принесенного в жертву детям, то есть Соне и мне.
Выманить Кирилла попытались сначала с помощью красивых лживых сказок. Напрасно Хайн тщился подействовать на него дурацкой выдумкой, будто где-то нашли для него великолепную, отлично оборудованную лабораторию с запасом самых дорогих химикалий. На такую прозрачную чепуху не клюнул бы, конечно, даже полный идиот. В тазу с водой в комнате Кирилла плавало несколько листков бумаги — тихая забава сумасшедшего после того, как он прекратил свой рев и беснование и забыл уже о прерванном любовном приключении. Сам Кирилл забился в угол, за стул с тазом, и страшно завыл. Санитарам, конечно, некогда было ждать, чем кончатся соловьиные трели, с помощью которых пан фабрикант выманивал помешанного. Толстяк не желал трогаться с места. Пришлось применить силу.
— Ох, Петр! — скорбно твердил мне потом неисправимый добряк, — с этой минуты я, собственно, ничего не видел! Я закрыл глаза, как ребенок, которому страшно смотреть, как режут курицу, клевавшую зернышки у него с руки!
Итак, Хайн не смотрел — зато смотрел я. Когда помешанного тащили вниз, я вышел на порог своей комнаты. Разумеется, я по возможности настроил физиономию на выражение сочувствия. Но вышел я не только из любопытства — я хотел собственными глазами увидеть, как поведет себя тетушка.
Четыре человека едва справлялись, спуская по лестнице тучное тело Кирилла. Кто-то из них зажал ему рот, но протяжный, блеющий звук плакал, просачиваясь сквозь пальцы. Меня все-таки пробрал мороз при виде малодушного ужаса, какой испытывал этот пожилой лысый человек в парадном черном костюме. Впрочем, то было всего лишь животное, влекомое на бойню.
Тетка не показывалась. На первом этаже все словно вымерло. Старый Паржик, в полном остолбенении, торчал в одном углу холла, Анна в другом. У сапожника вздрагивал от волнения ежик непокорных волос. Анна не могла отказать себе в удовольствии хоть дотронуться напоследок до Невидимого. Она причитала как на похоронах. Филип замыкал шествие с видом распорядителя церемонии. Только о тетке — ни слуху ни духу. Она заперлась, чтоб не поддаться искушению выйти. Да, она буквально заперла себя — когда она в конце концов все же не вытерпела, то прежде чем ей вырваться в коридор, растрепанной п страшной, ключ долго гремел в замке, не слушаясь дрожащей руки. Она появилась внезапно, с широко раскрытым, онемевшим ртом, обнажающим беззубые старческие десны, с выпученными глазами, со своей отвратительной клюкой, отлично подходящей к столь мрачному случаю.
— Кирилл! Кирилл! — взрыдала она наконец самым драматическим тремоло.
Стеная, как Джульетта над мертвым Ромео, она бросилась вперед, растопырив руки, готовая обвить венком своего горя выпуклое брюхо сумасшедшего. К счастью, подросток Филип был начеку, он заметил опасность и предотвратил грозившее осложнение.
— Что ты им сделал? Негодяи! Негодяи! Подлецы!
Вперемежку с бранью она причитала, норовя отпихнуть Филипа, который грудью преграждал ей доступ к Невидимому.
— Бессердечные! Вы убиваете несчастного! Ведь он уже успокоился! Мой маленький Кирилл, которого я вынянчила! Такова твоя благодарность, Хуго? Как можешь ты обременить свою совесть таким грехом? Но я знаю, кто подсказал тебе это злодеяние… Вон он! Вон! Видите его, люди?! — она подняла руку, указывая на меня, когда я перегнулся через перила. — Вот он, иуда, это он предал Кирилла! Неотесанный мужик, вор, сын пропойцы!
Я слушал ее ругань, как сладостную музыку. Ага! Наконец-то вражда между мной и теткой объявлена официально. Все слышали, как она меня оскорбляла. Все были тут — Хайн, Анна, Паржик, Филип, да еще четыре санитара. Что ж, теперь-то все станет ясным. Я, право, трепетал от внутреннего удовлетворения. Наконец-то не нужно больше напрягать лицевые мышцы в улыбке, наконец-то я выпрямлю спину, согбенную до сих пор в обязательной почтительности!
Но час расплаты еще не наступил. Враждебность следует взращивать как капусту, усердно поливая злобой, чтоб лучше росла. Тот, кто не хочет одним разом расточить свои запасы негодования, не должен увлекаться. Здесь, например, при публике, состоящей из домочадцев и посторонних, выгодно было показать свое превосходство я достоинство. Скрестив на груди руки, я медленно отошел от перил, спокойно отворил дверь в столовую и скрылся.
