Фельдфебель вызверился на Володю, раздумывая, видимо, что сделать с этим нахальным русским, как наказать его за дерзость. Потом устало махнул рукой:
— Ступай в колонну. И советую больше помалкивать.
Так мы убедились, что разжалованный в низшие чины нацист и в самом деле неплохо владеет русским языком.
Пожар на мельнице
— Горит! Школа горит!
Я выскочил из землянки на Юркин голос. Что-то в самом деле горело на взгорье: день безветренный, чистый, с крепким морозом и ясным солнцем, и издали виден столб голубого дыма.
— Бежим!
Побежали напрямик, через огороды. Горела не школа — мельница горела.
— Там папа!—крикнул Юра.
— Не видно его что-то.
Отца действительно не было видно. Спиной к нам у амбара стоял Качевский, равнодушно наблюдал, как розовое пламя торопливо мечется по стенам, как прыгают, пытаясь зацепиться за кровлю, багряные «петухи».
Но вот взвыла сирена пожарной машины. Заслышав ее, Качевский прошел в амбар, вынес оттуда лопату и принялся швырять снег в огонь. Прихрамывая, выбежал из амбара отец с пустым ведром, направился к колодцу.
Когда мы подбежали к мельнице, немцы пожарники уже разобрали шланги, тугие струи воды схлестнулись на языках пламени.
Минут двадцать боролись они с огнем, и пожар отступил.
Мельница стояла черная, с провалившейся крышей. Движок — хозяйство Качевского — тоже изрядно пострадал: сгорела металлическая обшивка, обуглились, превратились в пепел приводные ремни.
Тут как раз подъехал на легковушке комендант гарнизона — грузноватый, туго обтянутый ремнями офицер. Вслед за ним из машины вышли переводчик — молодой, невысокий и белобрысый очкарик, и финн Бруно.
О Бруно стоит сказать особо. Двухметрового роста детина, неулыбчивый, точнее, мрачный даже, он везде и всюду тенью следовал за комендантом: врозь их никогда не видели. Кроме обязанностей телохранителя финн выполнял и другие, столь же щекотливые: числился палачом при комендатуре. Те из местных жителей, кого «кропил» он розгами, издали завидя Бруно, старались дать крюка: лишь бы не встретиться с ним.
Два или три раза в финна, по ночному времени, стреляли, но, к сожалению, промазали. И свирепости в нем прибавлялось после каждого покушения.
Несдобровать теперь отцу и Качевскому!
Мы стояли в стороне, в реденькой толпе мужиков и баб, и сердца наши замирали в предчувствии того страшного, что неизбежно последует сейчас. Юра крепко вцепился в мою руку: я чувствовал, что его бьет крупная дрожь.
Комендант ждал, опершись локтем на радиатор машины. Немец-брандмейстер подтолкнул к нему отца и Качевского: они стояли, понуря головы, молчали. Неслышно ступая, подошел к ним Бруно, остановился за их спинами.
Комендант с маху ударил кулаком по надкрылку, брызгая слюной, закричал что-то яростное.
— Герр комендант утверждает, что пожар на мельнице — это политическая акция, сознательное вредительство, диверсия,— зачастил очкастый переводчик.— Герр комендант уверен, что вы,— ткнул он пальцем в отца,— и вы,— палец уперся в грудь Качевскому,— являетесь пособником партизан, и оба будете наказаны. Вас обоих следует расстрелять.
Я искоса посмотрел на Юру: лицо у него было белее мела.
— Вы служили в Красной Армии?— спросил переводчик Качевского.
— Хворый я, желудком маюсь, освобожден по чистой,— разжал зубы моторист.
— Это мы проверим.
Отец вскинул голову, пристально глядя на коменданта, глуховато сказал:
— Какие же мы партизаны? Вот я, к примеру. У меня детей четверо, неужто я враг себе — оставлять их сиротами.
Белобрысый перевел эти слова, что-то, видимо, добавил от себя, потому что говорил он длинно и очень убежденно. Комендант понемногу остывал.
— Так почему же возник пожар?
Качевский сделал шаг вперед:
— Извольте посмотреть, господа начальство. Скирд соломы стоял поблизости от выхлопной трубы. Искра попала в солому, ну и запалила...
— Какой идиот сложил здесь солому?
Качевский молчал.
— Я спрашиваю! Ну!
— Простите, господин комендант, но привезли ее сюда ваши же солдаты. Я им еще тогда говорил, осенью, что непорядок это, пожар может быть. Вот оно...
Комендант кивнул Бруно — тот отошел к машине, открыл дверцу. Поставив ногу на крыло, комендант отрывисто давал какие-то указания.
— Мельницу восстановить в течение недели,— переводил белобрысый очкарик.— И вот что, Гагарин, вы тут старший — вам и отвечать за все. За малейшую провинность расплатитесь жизнью. Учтите, армии не хватает бензина, поэтому вместо двадцати литров будете получать на нужды мельницы десять. Обслуживать вы должны только немецкую армию. Понятно?
— Понятно,— хмуро отозвался отец.
— Считайте, что вам повезло,— добавил переводчик от себя, усаживаясь в машину.
Комендант уехал. Смотали шланги и укатили пожарные.
Качевский вдруг сел на грязный, испятнанный копотными следами снег, растерянно, как-то по-детски улыбнулся.
— Ты чего, Виктор?— нагнулся к нему отец.
— Во рту пересохло.— Виктор схватил пригоршню снега, отправил в рот и принялся медленно пережевывать его.
Отец свернул самокрутку, задымил. Юра подбежал к нему, потянул за рукав.
— Ты, сынок?— совсем не удивился отец.
— Пап, пойдем домой скорей, я боюсь.
— Теперь чего ж бояться,— невесело усмехнулся Качевский.— Горячка с фрица сошла. Теперь к стенке до новой провинности не поставят. Что ж, ремонтировать, значит, начнем, Алексей Иванович?
— А куда спешить?
— Неужто от искры вспыхнуло?— спросил я Качевского.
— А что, здорово полыхало?—уклонился он от ответа.— Дай-ка махорочки щепотку, Алексей Иванович.
Минула неделя, началась вторая, а движок на мельнице все молчал. Отец и Качевский неспешно перекрывали кровлю, тянули и волынили как могли, надеясь, что теперь-то, после Сталинграда, немцы не задержатся и в Клушине. Все чаще проходили на запад через село измотанные в боях, потерявшие свой бравый вид гитлеровские соединения, почти каждый день тащились в тыл обозы с искореженной на полях боев техникой.
Комендант прислал на мельницу белобрысого переводчика.
— Это саботаж, Гагарин, вас расстреляют,— бесстрастно сказал очкарик.— И вас, и вашего
