помощника. Кстати, он скрыл от командования свою службу в Красной Армии.
Дознались-таки. Кто-то продал, видать...
После этого — делать нечего!— пришлось подналечь. Дня через два или три движок застучал.
Субботним полднем на пороге амбара появилась Саня. Та самая смазливая бабенка, что в день прихода немцев в Клушино вышла встречать их с курицей в руках.
— Алексей Иванович, там у дверей мой мешочек с зерном. Так ты учти: ждать мне недосуг.
Отец хмуро посмотрел на нее.
— Не могу. Приказано молоть только для армии.
— Странный ты человек, Алексей Иванович. У меня небось сам господин комендант на квартире стоит.
— Все равно ты баба в юбке и...— отец вставил хлесткое словцо,— а не германский солдат. Я ж исполняю приказ коменданта.
— Ах, так! Знаем, кому ты потрафляешь... Большевиков ждешь не дождешься...— Саня хлопнула дверью.
Не учел отец в запале, что эту самую Саню комендант не выселил, как прочих жителей села, из дома в землянку — вместе с ней квартиру делил, и что перед ней даже местные полицаи заискивали.
Короче, кончилось все плохо. Пришли на мельницу финн Бруно и солдат, отвели батю в комендатуру, и там Бруно — по личному распоряжению коменданта — всыпал ему два десятка палок.
О том, что отца повели на экзекуцию, нам сказал Качевский.
— Забьет его этот гад насмерть, одним ударом хребтину переломит,— неуклюже посочувствовал Качевский.
Мы с Юрой побежали к комендатуре. Стояли на морозе, ждали.
Батя вышел из ворот, плюнул и, хромая пуще прежнего, не видя нас, заковылял к дому.
Юра догнал его.
— Больно тебе?
Отец положил ему руку на плечо, сказал глухо:
— Ничего, сынок, отольются им наши слезы.
Я шел сзади и видел, что рука у него дрожит и идти ему трудно. И, наверно, скрывая горечь обиды и унижения, стыдясь того, что проделали над ним, он вдруг примедлил шаг, повернулся ко мне:
— Болтали о Бруно всякое... А он — тьфу!— и вдарить-то как следует не может. Так, погладил маленько...
Ночью, когда все улеглись на нарах, отец, думая, что мы спим, говорил маме:
— Теперь-то я ее умнее спалю. Дай только момент подходящий выбрать...
В неволю
— Валя, они убьют тебя, ты лучше убеги по дороге. Убеги от них, Валя!
Юрка припал ко мне и не шепчет — нет, кричит во весь голос: «Убеги! Убеги!» — но никто, кроме меня, не слышит его крика в этой гомонящей, стонущей, плачущей толпе. Здесь у каждого свое горе, свое несчастье, и никому нет дела до других.
Я чувствую на своих губах соленый привкус его слез, слышу, как часто и неровно бьется его сердце, наверное, и сам плачу, потому что все окружающее видится мне неотчетливо, туманно.
Мама сует мне в руки узелок:
— Тут пышки, Валя, и яички.
А у меня руки заняты, я Юрку держу на руках, и узелок падает на землю, и кто-то, не заметив, наступает на него — раз и два. Громко хрустит яичная скорлупа.
У отца посеревшее, осунувшееся лицо. Он молчит — не идут с языка слова.
Бориска тянет ко мне ручонки: он не все еще понимает, но чувствует — какая-то беда стряслась, и тоже плачет.
Нет только Зои — сестра отсиживается дома, боится ловушки.
Мама не совсем оправилась от ран, от тех самых, что нанес ей гитлеровец косою. Она и сюда добрела с трудом. Ей стало дурно, но никто не в состоянии помочь, и воды нет, чтобы освежиться.
Мы закрыты, заперты во дворе комендатуры — в четырех высоких, обтянутых колючей проволокой стенах забора.
Мы в клетке, из которой нет выхода. Немецкие солдаты с оружием в руках сторожат каждое наше движение.
«Герр комендант» проявил, по собственному его признанию, «мягкосердечие»: разрешил родным проститься с теми, кто обречен на угон в фашистскую неволю.
Обидно оттого, что нас, в общем-то, обманули, как слепых котят. Вечером в землянку нагрянул участковый полицай.
— К девяти утра приходи в комендатуру,— сказал он мне.
— Зачем?
— В Гжатск поедешь, собирают парней твоего возраста. Заносы там сильны — денька три-четыре придется повкалывать.
Накануне и в самом деле сильная гуляла метель, и снега навалило вровень с крышами. Полицай говорил серьезно — может, и сам он не знал всей правды?— и я поверил ему.
Тревога закралась в душу, когда с крыльца комендатуры меня проводили во двор, где уже маялись в тоскливом ничегонеделании десятка три ребят.
А потом к нам вышли комендант и белобрысый переводчик. Нет, они не обещали золотых гор в Германии, как это было в первые дни фашистской оккупации: тогда и зазывные плакаты, и заголовки газет, и немцы пропагандисты сулили всевозможные блага тем из молодых людей, кто согласится добровольно поехать в их «фатерланд». Комендант был краток и четко объяснил через переводчика, что все мы мобилизованы в специальную часть, что этой части — он даже многозначный номер ее назвал — надлежит сопровождать в Германию какой-то обоз и что, если кто-то из нас задумает дезертировать по дороге, здесь, в Клушине, будет расстреляна вся его семья.
На ночь по домам нас не отпустили. А утром, перед тем как выходить нам в Гжатск, родственникам разрешили свидание с нами. На это время в комендатуру вызвали дополнительную охрану.
— Они убьют тебя, Валя, ты лучше убеги от них по дороге...
Только это и твердит Юра, забыв обо всем на свете, прижимается ко мне, а мне и самому страшно оторваться от него.
Я держу его на руках как маленького, а ведь он давно уже не маленький, он здорово вырос за два военных года — ему коротко старое пальтишко, и кисти рук нелепо торчат из рукавов.
Он не только вырос, но и повзрослел и, в отличие от Бориски, все уже хорошо понимает: скоро ему исполнялось девять лет...
Девять лет назад, в серенький мартовский день тридцать четвертого, мы с отцом поехали в Гжатск, в больницу. Мама вышла на крыльцо роддома, закутанная в шубу, держа в руках пухлый сверток из голубого и белого.
— Вот это твой братишка,— сказал мне отец.
— Покажи,— попросил я маму.
Она, похудевшая и радостная, засмеялась в ответ:
— Ишь какой шустрый! Нельзя, застудим парня — ветер-то вон какой. Дома насмотришься.
Дома развернули голубое и белое. «Парнем» которого боялись застудить, оказалось краснокожее и узкоглазое существо, к тому же довольно горластое. Оно, это существо, сучило ножками и требовательно кричало.
— Хорошенький?— ревниво спросила мама.
Зойка — что взять с девчонки, которая с утра до вечера возилась с куклами, играла в дочки-
