— Я понимаю, Петр Петрович! — оправдывался другой голос.
— Понимать — это мало! Надо дело делать, — возразил Петр Петрович. — Посмотрите! — слышно, как защелкали счеты. — Вот что получается! Вы просмотрели отчет, Николай Сергеевич?
— Да, — тускло ответил голос Николая Сергеевича и забубнил что-то, доказывая.
Паровоз засвистел. За окнами мелькали красноватые земли. Стоя в коридоре, я смотрела в окно. Вдруг — странно нереальными показались и черные ели на красной земле, и начищенный салон-вагон, прицепленный к обмызганному поезду, и однообразно под щелк счетов рассуждающий голос. Почему я здесь? Так недавно были соленый океан, задумавшаяся тундра. Реально ли все окружающее меня, которое пришло неизвестно откуда и уйдет неизвестно куда? Я вспомнила, как Наташа Ростова ждала князя Андрея — ей казалось, что время пустое и идет зря. Ну нет! Ни одна минута не зря. Я — радуюсь каждой! Сама не знаю почему, но хочу все больше и больше увидеть. Путешествие в пространство, в то же время — путешествие внутрь себя...
По коридору, шаркая сапогами, с веником и совком в руках, пошел проводник.
— Что же вагон не подцепили к скорому? — спросила я.
— «Максимка» обгоняет скорый. Через час прибудем в Пермь.
— Да ну? Пойду складываться...
Паровоз закричал и остановился. В окне мелькнуло белое здание. На нем надпись: «Пермь II».
Как — уже? Я заторопилась, вскинула рюкзак и пошла поблагодарить хозяев.
— Спасибо большое! Всего вам хорошего.
— Очень, очень рад, — пробормотал Петр Петрович, поглощенный подсчетами с толстым железнодорожником.
Я соскочила с подножки вагона.
Во все стороны шли рельсы. Шипели какие-то паровозы. Один, высокий и красный, полыхая дымом, выходил из депо. Потоки сажи и нефти заливали песок. Сбоку темнели доски ворот, и туда густо шел серый, шершавый народ из вагонов.
Я тоже пошла в ворота. За ними открылось пустое поле. Посреди его, как скала, высилось серое здание. Толпа валила мимо, к сгрудившимся домишкам города.
Толстощекая старуха, давешная соседка по вагону, вынырнула из толпы, еле двигаясь с узлами. Остановилась, отирая на лице пот, озабоченно оглянулась.
— Здравствуйте, бабушка! Давайте помогу! — я легко взвалила на плечо самый большой узел.
— Ах, моя деточка! Это вы? Слава тебе Господи! Нашелся же добрый человек. А то боюсь отдать узел-то какому-нибудь шаромыжнику, того и гляди упрет совсем! Отдать боюсь и самой не снесть. Привел же Господь вас! Вы куда идете-то?
— Сама еще не знаю, — сказала я, оглядываясь.
Близко выступало каменными глыбами серое здание.
— Что это за дом?
— Не скажу, моя милая... Строил-то его Малашкин, купец, под ночлежный дом, в миколаевское время. Шаромыжников привечать хотел, о спасении души своей заботясь... Смолоду-то было бито-граблено, а потом — чудил на всю Пермь. Прямо надо сказать — чудеса выдумывал, себя потешал: для шаромыжников целый дворец! Родня он нам, и мне про него все хорошо известно: строил, строил да не достроил — война помешала. А вскорости — революция. Отошел этот дом от Малашкина, а что в ем теперь — не упомню...
— Университет! Государственный университет, бабушка,— сказал, проходя мимо, веселый черноватый парень.
— Да ну? — обрадовалась я. — Сюда-то мне и нужно!
— Неужели покинете меня, моя доченька? — забеспокоилась старуха. — А я было думала, к нам зайдете, позавтракаем. Вы к кому приехали-то?
— Да я проездом, — отвечала я.
— А остановитесь-то у кого?
— Сама не знаю... Дали мне адрес...
— Так пойдемте ко мне! Как же в незнакомом городе, ахти Господи! Пойдемте, с дочерью познакомлю, с внучатами. Места много, остановитесь. Корова — своя, шанежек с творогом испеку, малина — в саду... Сегодня воскресенье и зять дома. Он у нас с немецкого плену пришел, так мы знаем, каково странному-то человеку...
Старуха стала рассказывать про зятя, про внуков, про корову и про собаку с одинаковой добродушной насмешливостью. «Она как большая уютная печь: печет для всех и греет всех», — подумала я, рассматривая старуху. Толстые щеки ее раскраснелись, седая прядь выбилась из платка, на широком мягком носу блестели капельки пота.
— Шалапуты-шаромыжники: не пришли! — говорила она, отдуваясь и смеясь. — Не ожидают... Телеграмму-то сын отбил, да поди не дошла... А может, не знали, в какой поезд попаду. От сына я, от сына еду... месяц гостила. Ну, слава Богу, вот и дома!
Началась улица. Дома присели за палисадники. Из открытых окон доносился теплый запах избы. Тренькали балалайки, пели какие-то голоса. Чужая, неизвестная жизнь шла за окнами. Мне хотелось бы узнать каждую из этих жизней.
— Пришли! — старуха отворила калитку. — Радости-то, радости! — подмигнула она.
А на нее уже с визгом неслась рыжая собачонка, подпрыгивала, силясь лизнуть в лицо.
— Букашка, Букашка, здравствуй, ты моя матушка! — гладила и отбивалась от нее старуха.
Из окна выглянуло усатое лицо, веселый голос загремел:
— Мамаша! Настасья Андроновна! Поля, мамаша приехала!
Старуха, бросив узел посреди двора, встала, подбоченясь, и засмеялась:
— А вы думали, шаромыжники, зимовать у Микеши буду?
— Бабушка, бабушка! — зазвенели детские голоса. На крыльцо, торопливо вытирая передником руки, выбежала полная женщина, ее обогнал кругоголовый мальчишка.
Женщина подбежала к Настасье Андроновне, с размаху расцеловала ее в обе щеки, повернулась ко мне, также стремительно расцеловала и — остановилась.
— А я думала — Анюта! — пробормотала, разглядывая меня.
Огромный мужчина на крыльце хохотал. Ему тоненькими голосами вторили две девочки, прыгая сразу на двух ножках и тряся косичками.
— Вот тебе и на! — сказал мужчина. — Обозналась, Поленька!
— Это ничего, это не к худу, — улыбаясь и отирая слезу, сказала бабушка, — все равно — гостья: проходите в дом, моя деточка!
Стриженый мальчишка уже стащил бабушкины узлы и вертелся, не зная, брать ли тот, что держала я.
— Бери, бери, Костенька, тут вам от дяди Микеши гостинцы!
Бабушка, тряся щеками и переваливаясь, пошла в дом, на крыльце расцеловалась с зятем.
— Не донести бы мне, Федя, спасибо вот, барышня помогла!
— Проходите, пожалуйста, в зале как раз самовар кипит, — говорила мне все еще смущенная Поля.
Я скинула в сенях рюкзак и вошла. Солнечный луч играл на блестящем полу. Ветерок из открытых окон шевелил струю самоварного пара и листья фикуса в кадке. Веселые зайчики прыгали на стене, в зеркале. Красные герани в нем казались еще краснее, а груда пирожков на столе еще пышнее.
Не успела я оглядеться, уж передо мной стояла, блестя золотыми краями, чашка с чаем и вазочка с малиновым вареньем. Напротив меня, умытая, розовая, повязав беленький платок, сидела Настасья Андроновна и пила чай с блюдечка. На коленях у нее сидела, болтая ножками, девочка.
— Бабуся Настуся, бабуся Настуся, — лепетала она.
— Вы чьих же будете? Не здешние? — спросил меня огромный зять, допивая свой стакан.
— Федя, ты не знаешь, как добрые-то люди велят: напои, накорми, спать уложи, а потом уж
