войска потеряли 9 офицеров, 162 солдата и 9 милиционеров. Подполковник С. Эсазде сообщает: «Женщины, распустив волосы, с плачем и криком бросались к ногам имама и, целуя его одежду, умоляли его покориться своей несчастной судьбе, иначе разъяренные солдаты ворвутся в их жилища и предадут все разрушению»[68].
На следующий день все 14 батальонов уже находились на верхней площадке конуса горы. Теперь и командующий мог последовать за ними. По дороге ему попадались раненые, лежали трупы мюридов. Иногда встречались солдаты, конвоировавшие по 2–3 пленных горца. Поднявшись на гору, Барятинский приказал оставить пальбу: против 56 рот царских войск у Шамиля имелось не более 1,5 роты. В 2 часа дня главнокомандующий послал парламентеров к Шамилю, но тот не захотел слушать их. Кази–Магомед уговаривал отца: «Подожди, дослушаем, что они хотят нам предложить». И имам в итоге согласился.
К фельдмаршалу привели чиркеевца Юнуса для переговоров. Встреча произошла в версте от аула Гуниб, в березовом лесу. Дважды ходил туда и обратно Юнус, но Шамиль все колебался. Напряжение нарастало с каждой минутой. «Проходит полчаса, — понимая значение для потомков всего им замеченного, пишет А. Зиссерман, — нет ответа, тишина кругом, все ждут с напряжением — что будет?»
Человек, 25 лет руководивший восстанием горцев, с минуты на минуту должен предстать перед своими врагами в качестве пленника.. Часы отбивали последние мгновения одной из самых длительных и жестоких войн..
Шамиль понимал, что дальнейшая борьба немыслима. Некоторые спрашивают, разве не мог имам, как и на Ахульго, вырваться из окружения? Несмотря на то, что Шамилю было 60 с лишним лет, он был еще крепок, и уйти из Гуниба не представляло труда для него. Бежать отсюда было гораздо легче, чем 20 лет назад из Ахульго. Шамиль мог это сделать 22 августа, когда переговоры были прерваны, и 24 августа, когда начался штурм, или, скажем, 25–го утром, когда солдаты стали подниматься к березовому лесу. Но дело не в этом. Когда в августе 1839 года Шамиль, бежал из Ахульго и двинулся в Чечню, он понимал, что поражение — не, конец, а только один из этапов войны. Теперь же это было очевидно, настал конец всей борьбы.
Стояла удивительная тишина. Тысячи солдат и офицеров, подготовившихся к штурму, ждали Шамиля. Некоторые стали шептаться, что имам нарочно оттягивает время и с наступлением темноты, вероятно, собирается бежать. Вот, наконец, между землистого цвета саклями показалась толпа мужчин. Их головные уборы обвязаны чалмами.
— Идет, вдет! — заговорили в рядах наиболее нетерпеливые. На них зашикали все, от солдата до генерала. Люди понимали значимость момента. Вот сейчас должен показаться Шамиль со своими последними соратниками. Но у самого выхода из аула толпа вдруг исчезла. Прошло несколько минут. Шамиль не появлялся. Все замерли. Внизу в теснине струилась речка. Но именно в этот день то ли от жары, то ли от чего другого и она, обычно говорливая, перестала шуметь. Парламентеры главнокомандующего Даниель– бек, Исмаил, полковник Лазарев подошли к крайней сакле и на аварском языке по очереди стали кричать:
— Выходите скорее!
— Не будьте детьми!
— Вы же видите, что нет другого спасения!
Да, Шамиль обо всем этом знал. Когда ранее, в этот же день его сын Кази–Магомед встретился с тем же Лазаревым и заговорил было об условиях сдачи, то полковник от имени своего шефа сказал: «Никаких условий!»
… Горцы показались вновь. Впереди шел Шамиль. За ним вели оседланную лошадь. Сопровождали имама 40 преданнейших мюридов, готовых сражаться за него со всей армией Барятинского. Первым Шамиля увидел генерал Врангель. Через переводчика он сказал имаму: «До сих пор мы были врагами, теперь же будем друзьями». Шамиль не стал задерживаться и прошел мимо него, направляясь к Барятинскому. И тут без всякой команды грянуло «ура!». Конь имама испуганно рванулся в сторону, и его едва удержали. Шамиль замедлил шаг, но, видя, что солдаты не трогаются с места, продолжил путь. Солнце, начавшее склоняться к закату, ярко освещало эту картину. Была половина четвертого пополудни. Люди старались получше запомнить человека, с достоинством проходящего вот сейчас перед ними. Потом им не раз придется рассказывать о событиях, свидетелями которых они стали 25 августа 1859 года.
Шамиль был рослый, широкоплечий. По легкой походке никак нельзя было предположить, что ему шел 64–й год. (Позже, будучи в калужском плену, он покажет генералу Чичагову 40 шрамов, полученных в боях, из которых 19 — следы тяжелейших ранений).
У вождя горцев продолговатое лицо, серые глаза, прямой правильный нос, длинная борода, выкрашенная хной. Черкеска облегает его ладную фигуру. Вместо газырей на груди патроны. На ногах чувяки–маси с полуголенищами из красного сафьяна. Голова имама покрыта папахой с красным верхом и белой кисейной чалмой. Шашка, кинжал, два пистолета, один из которых запоясом сзади, а другой впереди.
Когда горцы подошли к коридору из царских войск, Шамиль сел на коня, телохранители подошли к нему вплотную. Держа руки на рукоятках кинжалов, они как бы давали понять: если что, разговор будет коротким. Шамиль повел коня размеренным шагом, как человек, уставший после долгого пути. Надо думать, что верста от Гуниба до серого камня в березовой роще, где сидел царский фельдмаршал, была самой трудной в жизни имама. Дорога пошла вниз. Войска здесь стояли шпалерами в десятки рядов. Чувствовалось, что где?то рядом должен быть главнокомандующий. Шамиля попросили спешиться: князь, чувствовавший себя не очень хорошо, сидел на камне. Имам сошел с лошади, оружие оставили при нем, но телохранителей задержали метрах в 100 от места встречи Шамиля с Барятинским. К имаму удалось прорваться лишь чиркеевцу Юнусу. Босой, с закатанными до локтей рукавами черкески, этот горец так решительно последовал за своим вождем, что остановить его не осмелился никто. Юнус шел, отстав от Шамиля на два шага. Этикет сохранялся до конца.
Метрах в пяти от камня, где сидел Барятинский, оба горца остановились. Вокруг командующего сгрудились генералы. Они жадно разглядывали имама. Позади генералов лес берез и… людей. Только небольшая площадка, где стояли Шамиль, Юнус и переводчик, была свободна. Стрелки часов показывали ровно четыре пополудни. Имам не теряет самообладания. Он полон достоинства, правая рука опирается на эфес шашки, голова наклонена: говорите, мол, я готов слушать.
— Шамиль, ты не принял условий, которые я тебе предлагал, и не захотел приехать ко мне в лагерь, — сказал ему командующий, — теперь я приехал за тобой.. За одно тебе ручаюсь, — это за личную безопасность твою и всего твоего семейства.
Имам ответил не сразу, но мудро, как опытный дипломат:
— Как и мед, если его часто есть, надоедает, так и все на свете надоедает, мне надоели эти 30 лет войны. Я рад покончить с нею и жить теперь мирно.
Говоря это, вождь горцев надеялся, что Барятинский оставит его в покое или разрешит выезд с семьей в Аравию. Но имаму сказали, что участь его в руках царя.
Переговоры продолжались не более 35 минут. Стремительно двигался карандаш в руках академика живописи Теодора Горшельта. Командующего и его приближенных он знал хорошо. В крайнем случае их можно было дорисовать потом. Главное для него было изобразить Шамиля, Юнуса, а также переводчика. Художник хотел запечатлеть не только их лица, позы, одежду, но прежде всего мысли, переживания.
Когда главное было сделано, Барятинский встал, ему подвели лошадь, и он уехал в свою ставку. За фельдмаршалом без особого удовольствия двинулся штаб. Лишь только командующий скрылся в лесу, наступила разрядка. Шамиль устало опустился на камень, где только что сидел Барятинский, и задумался. Кругом толпились солдаты, хотя трубачи и барабанщики настоятельно звали их в строй.
— Так вот он какой, Шамиль!
Огромное любопытство тянуло солдат к человеку, сидящему под тенью берез. Ни один из них не проявлял по отношению к вождю горцев никаких знаков неприязни. Вероятно, кроме прочего, на их чувства влияло и то, что этот знаменитый горец хорошо относился к русским солдатам, которые, не выдержав каторжного режима царской армии, перебегали к нему. Было известно, что часть перебежчиков не покинула имама до конца. Вместе с последними мюридами они отчаянно сражались за последнюю цитадель Шамиля.
Старшие офицеры Лазарев, а затем Евдокимов предложили имаму переехать в резиденцию,
